Предыдущая глава
Начало. Сфера отрицания
Завод вездесущ. Завод пронизывает все сферы жизни нашего большого города. Без преувеличения можно сказать – сначала Бог создал Завод, а уже потом рукою творца вокруг стального монстра в хаотичном беспорядке были раскиданы спальные районы. Результат Всевышнему настолько понравился, что тут же на уже отстроенный вокруг одного чадящего монстра город, он ниспослал другой, еще бОльший Завод, потом добавился третий и уже объединенными усилиями трехглавый исполин в кратчайшие сроки ударными темпами извел на корню окружавшую его когда-то девственную сибирскую тайгу, а заодно и здоровье горожан.
Завод поит, кормит, одевает, воспитывает, проводит плановые ремонты в заводских поликлиниках, продлевая амортизационный ресурс расходного материала и, наконец, утилизирует отслуживший свой срок оборотный человеческий капитал.
Я еду на завод.
Ездить на завод, так уж получилось, я начал в далеком-предалеком детстве ибо сказано в Книге Времен: «Сначала был Завод. Вокруг завода появились дома, люди, дороги и Мир……». На рыбалку, за грибами, на речку и на дачу мы ездили на электричке. Электричка ездила по рельсам. Рельсы были проложены для грузовых составов, привозящих Заводу корм. Все пути вели через Завод. Я спал на коленях у мамы, вдыхая запахи вонючего монстра, таращил глазенки на огромные цеха и чадящие трубы, сидя на коленях отца.
– Папа, папа, мы долго стоим, запусти электриську, – канючил я с родительских колен.
Папа выдерживал театральную паузу, вздыхал, произносил: «Ладно-ладно, сейчас поедем». Я с восторгом взирал, как он вставляет широкий крепкий ноготь большого пальца в шлиц на шляпке первого попавшегося винта на оконной раме вагона, поворачивает палец и говорит: «Жжжжж!». Состав трогался, моему восторгу не было предела. Иногда «электриську» по команде отца запускал я. Скорый поезд набирал ход, голубой вагон детства катился вдаль, увозя счастливого маленького меня навстречу приключениям. Я был мал и слаб, отец – огромен и всемогущ.
Иногда Завод приходил к нам. К очередному празднику в детские сады набегали шефы, одаривая детишек конфетами, мандаринами и плакатами с Ильичами. Мы в ответ галопом пробегали перед трибунами, размахивая флажками и плакатами, ошкуривали и ели экзотические мандарины, уминали конфеты. Позже, в школе, конфеты и мандарины сменились на почетные грамоты и путёвки. Ильичи остались прежними. Мы как в детстве проносились перед трибунами, демонстрируя плакаты – символ солидарности с мировым пролетариатом.
Но теперь я уже большой мальчик и еду на завод работать.
Вообще-то это мой не первый заход на завод, поэтому начну с начала.
Впервые на завод с целью создания добавочного продукта труда я попал еще в школьные годы.
Все граждане должны работать руками, считало государство, а шибко умных страна не любила никогда и нам, отмежевавшимся от пролетариата старшеклассникам, умудрившимся после восьмилетки застрять в школе, отлынивая от работы, в приказном порядке системой образования было предписано пройти курсы учебно-производственной практики в рамках школьной программы.
Помучившись с выбором между захватывающими дух перспективами стать поваром, слесарем, сантехником или сварщиком, я наугад выбрал последнее.
Я – сварщик!
Раз в неделю я, юный пятнадцатилетний щегол, ездил на Завод где стараниями наставника, интеллигентного пожилого мужчины с печальными карими глазами и редким именем Эдуард Иосифович, школота постигала азы профессии.
– Смотрите, дети, – говорил он, зажав в руке электрододержатель. – Вот сюда вставляется электрод. Ваша задача ткнуть им между соединяемыми деталями и поймать искру.
Эдуард Иосифович кивал головой и на его лицо падала сварочная маска. Мы, старательно копируя наставника, кивали, закрывая лица масками и с восхищением взирали через затемненные стекла на руку мастера.
– Главное – контакт, – говорил он. – Как только проскочит искра, ловите контакт, а дальше все пойдет само собой и ваша задача водить под правильным углом туда-сюда, соединяя детали конструкции в единое целое.
Сквозь светофильтры мы восторженно наблюдали, как электрод под самыми невероятными углами втыкается в зазор между деталями и появляется искра.
Юные сварщики разбивались на пары и на практике постигали сложную науку.
Девятый класс средней десятилетней школы на четыре пятых состоял из девочек, не все из которых хотели быть поварихами. Певцы, музыканты и балерины стране не требовались, нужны были сварщики, слесаря и сантехники.
За ширмой из противопожарного брезента в кабинке под номером один я оказался с одноклассницей. Наташа занималась танцами и любила короткие стрижки со смешной челкой. Я не умел танцевать, зато внимательно слушал лекции и дружил с техникой. Уединившись в кабинке, мы постигали азы сварочного дела под равномерный гул преобразовываемого по напряжению тока. Твердой рукой Наталья держала электрод. Я держал детали и давал указания. Появилась искра, а затем и контакт.
Дальше все как-то пошло само собой. Собираемые металлоконструкции требовали все более сложных приемов работы. Простенькие стыковые прерывистые швы сменились на сплошные горизонтальные, потом были опробованы и освоены фронтальные, Г-образные, вертикальные и даже потолочные. Высокая пластичная напарница изгибалась в дугу под невероятным углом, я держал Наташку. Электрод гудел от напряжения и все увереннее и увереннее тыкал в зазор. Мы приобретали необходимый в жизни опыт.
Эдуард Иосифович, сидевший в кабинке мастера и по приборам следивший за нашей работой, иногда, когда стрелка амперметра слишком надолго застывала без движения, давал указание: – Где искра? Проверьте контакт!
Одноклассница упиралась в сварочный стол, я плотнее задергивал занавеску с нанесенной белой краской через трафарет большой цифрой «1» и с юношеской суетливостью искал контакт.
– Первая? Получается? – немного смущаясь кричал наставник.
– Да! Есть контакт! – отвечал я за нас обоих. Наталья невнятно мычала, кивала головой в знак согласия и энергично трясла коротко стриженой челкой. Мы собирали все новые и новые конструкции. Искра сверкала с удвоенной силой.
Все хорошее, в том числе и учебно-производственный комбинат, когда-нибудь кончается. Немного пожевав юные тела, молох выплюнул нас из своего чрева. За время производственной практики я понял: работать мне нравится и главное – найти хороший коллектив. Начал складываться мой индивидуальный рабочий стиль.
Второй раз на завод я попал через несколько лет на середине предпоследнего курса института. Судьба выкинула неприятный сюрприз и я был вынужден устроиться на работу, но института не бросил, а продолжал обучаться на дневном отделении и даже являлся старостой группы. Как же так? – спросит читатель. Дело в том, что за предыдущие три с половиной года обучения мною была выработана и отточена до совершенства собственная метода оптимизации ВУЗовского расписания занятий.
Я вычеркивал из списка посещаемых зачетные предметы. Начал с философии, политэкономии, истории и прочих гуманитарных дисциплин. Количество дырок в расписании увеличивалось. Постепенно дырок стало больше, чем заполненных строчек и получались дурацкие ситуации – первая пара есть, второй нет, третья и четвертая есть. Выход нашелся быстро – первая пара сокращалась. Иногда попадались вовсе неудачные комбинации – первой нет, вторая есть, третьей нет, четвертая есть. Как быть? Приходилось аннулировать целый день.
Учился я, тем не менее, не просто хорошо, а даже умудрился заслужить Ленинскую стипендию – последний бонус разваливающейся страны, который обогатил мой бюджет целыми ста рублями в месяц, что на нынешние деньги примерно равно зарплате учителя начальных классов школы – весомо для бедного студента. Деньги для меня никогда не были целью в жизни, гораздо ценнее оказался социальный статус старосты и единственного на факультете ленинского стипендиата, давшие возможность безнаказанно кромсать расписание лекций.
Поднаторев в нарушении дисциплины, к середине четвертого курса я снова попал на завод. Работа в смену слесарем по ремонту оборудования благодаря графику «четыре по четыре» позволяла посещать ВУЗ раз в четыре дня, то есть единожды в неделю. К четвертому курсу я уже учился в таком режиме, поэтому мое исчезновение никто не заметил. Журнал старосты в деканат за меня носил друг Костян, о нем расскажу позже.
Я был поглощен ненасытным Заводом повторно.
Первый раз, который и разом-то толком считаться не может, был к тому времени надежно забыт. Годы в начале жизни тянутся намного дольше, чем к концу и я заново стал привыкать к работе.
Излишки интеллекта, природное своеобразие характера, первый юношеский опыт посещения комбината и странная цепь описанных далее случайных и не очень событий, переплелись причудливым образом, на всю жизнь сформировав моё личное видение трудовой деятельности.
Как театр начинается с вешалки, так и работа начинается с выдачи спецодежды. И вот я, недоделанный сварщик, недоученный студент, юноша бледный со взором горящим, возвращаюсь с центрального склада, облаченный в чистенькую, с иголочки спецуху, жадными глазами разглядывая открывшийся для меня новый мир.
До сего момента все выглядело относительно стандартно, если не считать совмещения работы в смену и учебы в день. Дальше события начали развиваться сами собой и вышли далеко за рамки, берега и границы.
Маленькой бригадой дежурных слесарей руководил мой прямой начальник Брек, немолодой дядька с умными серыми глазами, русыми волосами и немецкими корнями в третьем поколении. Брек – это фамилия такая. Вторым в бригаде числился кряжистый, не в меру пьющий мужик по фамилии Широков. Все его звали Широкий.
Бригадир Брек дал мне первое важное поручение – направил неожиданно свалившееся на него пополнение в виде деклассированного пролетария-студиоза в цеховую инструментальную, где мне полагалось получить каску.
Дважды по пути заблудившись, переполненный впечатлениями от гудящей, гремящей, свистящей и воняющей вакханалии вокруг, я, наконец нашел дверь, на которой висела табличка «Инструментальная» и, вежливо постучавшись, вошел.
«Кладовщица», как гласила надпись на спине её ватника – толстая, крашеная хной баба в валенках, была занята беседой с солидным, одетым в элегантный пиджак, мужчиной. Мужчина крутил в руках блестящие, покрытые «морозной» декоративной патиной листы меди, снимал очки в золоченой оправе, придирчиво осматривал лист, откладывал его в сторону, одевал очки, потом брал в руки другой и не спеша повторял процесс.
Кладовщица терпеливо ждала солидного мужчину.
Я терпеливо ждал терпеливую бабу.
Все мы сидели на окладе, поэтому мужчина никуда не торопился, баба тоже, я тем более. Как я узнал позже, это был начальник производства, который раньше работал начальником цеха, потом был повышен, а в кладовую зашел, чтобы скоммуниздить товарно-материальные ценности в личное пользование, чем он и занимался.
Процесс прихватизации затягивался.
– Чего тебе? – рыкнула на меня рыжая баба.
– Да вот, зашел каску получить, – промямлил я.
– Выбирай любую, – буркнула та и исчезла вслед за руководящим господином, который двинулся вглубь ее владений, алчно водя глазами по сторонам.
Любую так любую. Мое дело маленькое. Оставшись в одиночестве, я обвел взглядом окрестности. Касок было много, а если есть возможность выбора, то почему бы не выбрать – взял самую чистую и новую, лежавшую на ближайшем стеллаже.
Так начальник производства разжился нужными ему листами меди и по случаю лишился не очень нужной ему каски.
В мастерскую я вернулся высоко задрав нос, гордый первым удачно выполненным поручением наставника. Голову венчала новенькая белая каска. Шеф посмотрел на меня и промолчал. Широкий удивленно крякнул.
Я был молод и неопытен. Про цветовую иерархию касок мне объяснили позже, случайно украденное средство индивидуальной защиты осталось у меня до самого конца этого относительно недолгого периода моей эпизодической трудовой карьеры на комбинате. Мужчина в золотых очках не мелочился или забыл о потере, а местное начальство помельче вначале не успело, а потом уже не решилось изъять каску. Я, слесарь четвертого разряда, был единственным работником смены в ИТР-овской белой каске.
Почувствовав подозрительное отчуждение новых коллег, в столовую я пошел один, внимательным взглядам, которые бросали встречные рабочие на странного новичка значения не придал. Преодолев пустырь, отделявший заводской корпус от столовой и изрядно замерзнув, я вошел в столовую, стекла запотели, снял очки – существенно лучше не стало, протер их и водрузил на нос.
Мир приобрел узнаваемые черты. В столовой оказалось две раздачи – одна, побольше, была полна народа, другая, совсем маленькая в дальнем конце помещения простаивала. Я юркнул в свободную дырку и вооружившись подносом приступил к выбору еды.
Довольный проявленной ловкостью, позволившей объегорить очередь, я не заметил подозрительный взгляд и кхмыканье поварихи, набрал поднос, прошел кассу и вышел в зал. Трудовой люд смотрел в мою сторону. Да что ж это такое, подумал я, вылупились на новичка, так и подавиться недолго.
Стремясь укрыться от любопытных взглядов, я прошел к дальнему столику, накрытому почти чистой скатертью с украшенной пластмассовыми цветами вазочкой, оккупировал его и усевшись спиной к гегемонам приступил к обеду. Столик стоял на отшибе, гомон голосов стих, я тщательно пережевывал пищу и обдумывал успехи первой половины первого трудового дня.
Из задумчивости меня вывел голос. Начальственный баритон с оттенком в бас сыпал цифрами, распоряжениями, указаниями. Другой голос – баритон с нотками тенора, отвечал ему. За моей спиной явно происходило что-то интересное.
Трапезу я почти закончил, любопытство победило голод, я обернулся и посмотрел на обладателей голосов. Те, в свою очередь, посмотрели на меня.
Бас-баритон – мужчина с крупной, украшенной седыми прядями головой, был одет в солидный пиджак, на носу его сидели позолоченные очки, а голову венчала белая каска. Второй, который на пол-октавы повыше, тоже был одет в пиджак и носил белую каску, но очков не имел.
Я еще раз осмотрел выделявшихся из общей матерно-чёкающей и гыкающей массы мужчин и вежливо кивнул им обоим, безошибочно признав в них собратьев по разуму. Мужчины внимательно осмотрели меня, мою с иголочки спецодежду, посеребренные изящные очки, новенькую белую каску и, ошибочно признав во мне личинку какого-нибудь руководителя, на всякий случай кивнули в ответ.
Я не спеша допил компот, собрал поднос и под тяжелое молчание, повисшее в столовой, удалился.
Так в коллективе появился странный работник, который числился слесарем в смене, учился в ВУЗе на дневном, ходил в белой каске и ему дружески кивал сам начальник цеха с заместителем в придачу.
Вокруг меня сама собой образовалась и начала сгущаться непонятная аура.
Размеренной чередой потекли трудовые будни. Умудренный жизнью Брек и щедро делился секретами мастерства. В день в цеху слесарей хватало и без нас, появляющиеся время от времени производственные проблемы бригадир виртуозно перенаправлял на «дневников», справедливо полагая, что численность имеет значение. Если проблемы появлялись ночью, то не менее виртуозно он объяснял, почему мы ничего не можем сделать, нас-то всего трое, предлагая отложить решение вопроса на день.
В освободившееся от работы время мы играли в шахматы. Хитрый Брек играл сильно. Пытаясь сбить меня с тактической мысли, он попутно рассказывал о производстве, оборудовании, нюансах и тонкостях технологии, речи его напоминали лекции в институте. Иногда я отвлекался от шахмат и записывал особо ценные высказывания шефа. Оборудования было много высказываний еще больше, в шахматы я чаще всего проигрывал.
Широкий в шахматы не играл. С ним я ходил в цех если бригадиру не удавалось разрулить проблемы, прикрывшись численностью персонала. Мы лазили на краны, спускались в подвалы, поднимались на бог знает какие отметки и что-то там ремонтировали. Широкого звали Алексеем. Без отчества. Для меня он так и остался Лехой. Меня он в шутку звал Василичем. Медведеподобный мужик средних лет в черной каске и семенящий следом очкастый хвостик в белой – странная парочка. Со стороны, я думаю, мы походили на Винни-Пуха и Пятачка. Сменный народ глядя на нас улыбался, аура малахольного парня не от мира сего, наподобие той, что окружает блаженных или святых постепенно крепла, превращаясь в видимую на глаз сферу.
– Ой, Леха, он, кажется, лопнул, – в ужасе восклицал я при виде очередной трещины на корпусе редуктора или порванного раскоса металлоконструкции.
Основательный Широкий бурчал себе под нос и при помощи зажатого в кулаке молотка, на самом деле бывшего пудовой кувалдой и героических размеров рожкового ключа, починял проблему, попутно объясняя мне как устроен мир. Особых надежд, что я его понимаю, Алексей не питал.
Но случилось непредвиденное. В цеху сломался мостовой кран. Кранов вообще-то было много, но этот – второй из двух технологических. Первый был выведен в плановый ремонт, а без второго цех встал. Намертво.
Лопнул промвал на ходовой тележке. Два огрызка толстой стальной трубы повисли под силовыми балками, кинематическая связь между электродвигателем и колесами нарушилась и телега с могучим крюком застыла без движения на середине пролета. Запахло срывом сменного плана и потерей премии.
Вызвали слесарей. Мы стояли на крановой тележке на отметке +35.300 под самой крышей. Разговор не клеился, напряжение возрастало. Далеко внизу на нулевой отметке собирался праздношатающийся персонал простаивающего в цепочке непрерывного производства цеха. Бригадир напирал на то, что нас всего трое, а количество всегда имеет значение и проблему лучше отложить на утро. Начальник смены, татарин с премерзким характером по фамилии Ашерханов (все его за глаза звали Шерхан), орал – смена только началась, а до утра как до Луны раком и кран ему нужен немедленно! Бригадир предложил вызвать дневных слесарей. Ага, бушевал оппонент, может еще начальника цеха до кучи? А нахера тогда вы тут нужны?
Шерхан багровел лицом все больше и больше, подбирал все более яркие и энергичные слова, пытаясь замотивировать нас и, наконец, сравнялся по цвету со своей красной каской. Бригадир вяло отбивался, он жил давно, был мудр и явно знал изречение царя Соломона «И это пройдет». Я в своей белой каске, окруженный сферой малахольного, с интересом наблюдал за дебатами. Широкий в черной каске, не выдержав, поддержал бригадира и высказался:
– Разве вы не видите, Рафик Амирович, промежуточный вал, соединяющий ходовые колеса грузовой тележки технологического крана с двухступенчатым цилиндрическим редуктором привода передвижения разрушился вследствие превышения касательных напряжений в материале над расчетными значениями и продольное перемещение механизма крюковой подвески невозможно?
Конечно Леха высказался несколько иначе, но перевод сложносочиненного им предложения с рабочего сленга на технический язык звучал примерно так.
– Чем мы его склеим? Соплями? – добавил он и замолчал.
Начальник смены тоже молчал. Его лицо наконец победило каску и приобрело гораздо более насыщенный свекольный оттенок. Молчал и Брек.
Неожиданно сам для себя я сказал: – А давайте его обварим?
– Кто будет варить? – спросил Брек.
– Я, – отважно ответил я.
Повисла тишина.
Не то, чтобы во всей многочисленной смене я единственный владел нехитрым искусством сварки, но ведь и в атаку может подняться любой, заорав «УРА» броситься в бой и первым получить пулю. Отлежаться в окопе безопаснее. Инициатива наказуема, гласит народная мудрость. Инициативные дураки долго не живут. Дурак, похоже, был найден.
Все посмотрели на странного очкарика в белой каске, чистой робе и блаженной ауре.
Бригадир покачал головой и пошел за сварочным кабелем, маской и электродами.
Широкий буркнул под нос и направился за молотком-кувалдой и инструментами.
Начальник смены побежал за зрителями.
Партер был заполнен. Рабочая площадка пестрела разноцветными пятнами желтого, оранжевого, черного цвета. Раздавались выкрики – народ делал ставки.
Голыми руками и какой-то матерью Широкий отогнул два листа десятимиллиметрового профнастила и худо-бедно подвесил огрызки промвала в проектное положение. Сверху место разрыва закрывало сплошное ребро жесткости силового каркаса, демонтировать которое было не под силу даже Лехе. Доступ к щели между разошедшимися концами половинок трубы был возможен только снизу.
Сняв белую каску и пластично изогнувшись, я свесился через край площадки. В руках я держал электрод и маску. Меня, нежно, но крепко держал Брек. Зависнув вниз головой на тридцать пятой отметке с бесстрашием, свойственным глупой юности, я твердой рукой наложил вполне годный потолочный силовой шов на один из огрызков. Толку от шва не было никакого, так как между обломками промвала могли запросто войти два-три пальца. Моя аура малохольного заискрилась и стала меняться на глазах. Сверху услужливо подали длинный болт на М24, который я пристроил поверх широкой щели и покрыл полученное усиление расплавленным металлом вперемешку со сварочным шлаком.
– Ты ж смотри, еп…. какая-то….во бля, да иди ж ты….! – выразил всеобщее удивление результатом Широкий и для повышения прочности заново закалил матом свежее, светящееся вишневым швом, соединение. Мне был подан болт, другой электрод и операция повторилась. Зрители из партера затаив дыхание наблюдали наше выступление под куполом цирка.
После половины ведра болтов и пачки электродов дефект был надежно захоронен под слоями металла и шлака. Из уродливого нароста во все стороны топорщились окурки электродов и головки болтов, напоминая ежика, нацепившего грибы на колючки.
– Поехали, – сказал Шерхан и махнул рукой.
Медленно и величаво, громыхая несоосно сваренным валом и виляя живописной шишкой из болтов и потеков сварочных соплей, крановая тележка под крики «БРАВО» и аплодисменты зрителей тронулась.
«Не чини то, что работает», гласит одна народная мудрость, «Работает – не лезь!», утверждает вторая. Кран ездил по цеху до следующего планового ремонта, ациклично передергивая вал и радовал глаз случайных зрителей и прохожих. Люди останавливались, тыкали пальцем вверх, что-то говорили друг другу, потом показывали на странного чувака в очках и ИТР-овской каске.
Василичем меня стали звать все и аура сменила цвет. Мой социальный статус для коллег стал еще более непонятным. Утверждать, что я – слесарь, значило противоречить тому, что видишь, а отрицать очевидное глупо. Так, волею череды случайностей, я оказался облачен в Сферу Отрицания.
Я продолжал набирать опыт. На ремонты мы по-прежнему ходили с Широким, но теперь первым шел я. Впрочем, куда идти я знал не всегда и время от времени путался в расположении подшефного оборудования и разнообразных нычек, где скрывался персонал огромного цеха, нещадно это самое оборудование ломавший. Тогда путь указывал Леха, тактично пропускавший меня вперед ближе к месту назначения, когда заблудиться я бы уже точно не смог.
Так, постепенно, я приобретал трудовой опыт и начал терять берега. Но об этом позже.
Я играл в шахматы с Бреком, слушая обстоятельные речи опытного наставника. Выиграв пару-другую партий, он надвигал каску на лоб и засыпал, Широкий просыпался редко, а ночь впереди была длинной, я покидал наше логово и выходил в люди.
Уровнем ниже располагалась бендежка электриков. Я играл в шахматы со старым полуполяком-полуевреем Львовичем. Львович играл мощно и сыпал мудростью из бездонного кладезя знаний. Я слушал его, открыв рот и сливал партию за партией. Утомившись, старый Львович начинал клевать носом и бендежку оглашал храп. Я клал набок своего короля и на цыпочках покидал царство Морфея.
Двумя уровнями выше обитали «водяные». Веселые, энергичные молодые мужики не спали всю ночь и резались в домино. Знали они меньше Львовича и Брека, зато их было много. Я научился забивать козла, ходить дуплетом, отходить «по озону», делать рыбу, быстро считать в уме и попутно нахватался обрывочных знаний по водоснабжению и канализации.
Иногда «водяные» были заняты – я шел по другим службам, играл в карты, разгадывал кроссворды и общался с людьми, узнавая самые разные стороны сложной производственно-технологической цепочки.
Прогулки по цеху не ограничивались сменой «с четырех» и ночным временем. В день играть в карты, шахматы или домино было сложнее, зато народу присутствовало больше.
Иногда общение прерывалось и в очередную, посещенную мною бытовку, заходили какие-то люди, работавшие только в день, орали на ее обитателей, махали руками, багровели лицами. Подвергшиеся набегу постояльцы вздыхали, кивали, брали инструменты и шли на трудовые подвиги. Нарушители спокойствия смотрели на мои очки, на мою белую каску и ничего не говорили.
Василич переходил из разоренного логова в следующее. Сфера Отрицания надежно укрывала меня. Вокруг сыпались распоряжения, отдавались приказы, схлопывались чьи-то премии, кому-то объявлялись выговоры, кипела трудовая жизнь, я же воспринимал ее как некий необычный вид лекций в ВУЗе, в котором все еще учился и к миру которого принадлежал. Бури, бушевавшие в мире рабочем, меня не касались и надув паруса, мой потерявший берега корабль трудовой дисциплины уходил все дальше и дальше, пока вовсе не скрылся за горизонтом. Сфера Отрицания крепла.
Как-то я стоял на разливочной площадке и наблюдал за разливкой стали. Видел я это действо не раз, но зрелище завораживало. Было жарко, я снял каску и, привалившись к подкрановой колонне, проникся красотой момента. Подошедшая компания чужих теток и дядек не смогла отвлечь моё внимание. Кран с ковшом угромыхал вдаль, разливка закончилась и наступила относительная тишина. Дяди и тети в белых касках радостно обступили меня.
– Молодой человек, вы кто? – обратилась ко мне предводительница стаи конторских крыс. – И почему вы находитесь на площадке без средств индивидуальной защиты? – спросила главкрыса и ткнула авторучкой в полу спецовки, прикрывавшую зажатую у меня под мышкой каску. Представители заводской службы Охраны труда мне не понравились. Скучные лица, пустые протокольные глаза и сухо поджатые губы к беседе не располагали.
– Вы кто? И почему сняли каску? – повторила настырная тетка и уставилась на меня. Миньоны зашуршали бумажками и защелкали авторучками.
– Василич, ты бы каску одел, – запоздало крикнул в мою сторону мастер разливки, похлопал себя по красной каске и скрылся между колоннами от греха подальше.
«Трус умирает тысячу раз, а храбрец лишь однажды»
– Я, слесарь четвертого разряда! – важно заявил я. – Зовут меня Василич!
И, выдержав длинную паузу, небрежно похлопал по белой каске и добавил:
– А каску я снял потому, что жарко.
Тетка отрыла рот, закрыла, открыла его опять, оглянулась на группу поддержки. Те растерянно отвели глаза.
Даму не зря назначили предводителем. Она прожила намного дольше меня и находить выходы из сложных или непонятных ситуаций умела. Главкрыса улыбнулась, подобрела лицом, сняла свою каску, стала похожа на добродушную немного сварливую соседку и несколько напряженно сказала:
– А ведь действительно жарковато.
Она вытерла со лба несуществующий пот и оглянулась на команду. Те синхронно сняли каски и также отерли лбы от трудового пота.
На дальнем конце разливочной площадки начала собираться небольшая толпа, чай не каждый день увидишь целую комиссию по охране труда, дружно нарушающую трудовую дисциплину.
– Красиво, – сказала тетка, глядя на кран, возвращающийся с очередным ковшом расплавленного металла.
– Очень, – искренне поддержал ее я.
Комиссия согласно закивала непокрытыми головами.
– Ну, вы тут все ж таки будьте поосторожнее, – неожиданно на вы обратилась ко мне подобревшая женщина и после небольшой заминки прибавила, – Василич.
– Пренепременно! И вам удачи! – ответил я и мы, дружно надев каски, разошлись в разные стороны. Комиссия порысила по цеху в поисках более адекватных и менее охреневших жертв.
Пожелание сработало, охота удалась. Через неделю, в первый понедельник месяца на утренней планерке, которую проводил начальник цеха и которую мы посещали, если наша смена выпадала с утра, зачитали список лишенных премии за выявленные нарушения трудовой дисциплины.
Меня в списке не было.
Сфера Отрицания забронзовела и покрылась тефлоном.
Вскоре произошел еще один случай, окончательно сформировавший моё понимание трудовой дисциплины, обязанностей и отношения с нынешними и будущими коллегами.
В своих хождениях по цеху я посещал бендежки, кандейки, нычки, логова, лежбища, кабинеты персонала, хаотично разбросанные по большой территории и разным отметкам цеха и общался с людьми. Не все обитатели нашего кондоминиума были интересны, не все имели достаточно свободного времени или желания общаться, да и цех не бесконечен.
В смену «с четырех» проводив большое начальство по домам, поиграв в шахматы, домино и начесав вдоволь язык, я вышел подышать воздухом на пустырь за цехом. Морозный зимний вечер и призрачный свет луны настраивали на лирический лад. Я смотрел на заснеженное поле, уходящее вдаль, припорошенное сажей и графитом. Ночное светило наполнило матовым сиянием монохромную картину, грязь и мусор были надежно скрыты полумраком от моих близоруких глаз. Я стоял и наслаждался жизнью.
Неожиданно пахнуло дымком. Где-то вкусно ели и весело проводили время. Я сощурился и углядел наискосок через поле приветливо мерцающий в ночи огонек. То, что мир не ограничивается нашим цехом и за его пределами тоже есть жизнь, я догадывался и строительные вагончики, стоящие чуть в стороне, видел и раньше, но про их обитателей пока еще не знал ничего. Территория не принадлежала нашему цеху, как и неведомые обитатели вагончика, что меня не смущало, так как все люди братья.
Я побрел через поле на огонек по едва видимой тропинке через широкий заснеженный пустырь.
За закрытой дверью вкусно пахло жареной колбасой и слышался веселый гомон голосов.
Я постучался, толкнул дверь и вошел. В помещении было жарко натоплено и накурено, стекла тут же запотели, я ничего не видел. Гомон голосов стих. Повисла тишина.
– Ну здравствуй милый человек. Проходи, гостем будешь,
– Начальничек пожаловал, – произнес еще один голос. Гундосые, с издевкой, нотки мне не понравились, но отступать было поздно.
– Да из него такой же начальник, как из тебя пианист, – вмешался в разговор бас.
– Ты сядь, сядь, мил человек, коли пришёл, - снова сказал Хриплый вставая. – В ногах правды нет.
Сквозь затуманенные стекла я видел, как тень поднялась и переместилась куда-то в темный угол. Следом за нею поднялась еще одна. За длинным столом образовалась двойная брешь. Повинуясь, я сел на освободившееся место, нагретое задницей ушедшего Хриплого.
Чувствуя, что что-то пошло не так, я снял очки. С моими небольшими, но ощутимыми диоптриями в полутьме вагончика, освещаемого одинокой тусклой лампочкой и сполохами пламени из открытой топки стоящей в углу печи, вместо лиц я видел бледные размытые тени. Надеясь, что моё громко бухающее сердце не звучит как набат в тишине, нарушаемой только потрескиванием поленьев, я не спеша протер стекла и осмотрелся ничего не видящими глазами.
Надевать очки я не торопился и не потому, что надеялся сохранить их в этой явно крайне пренеприятной ситуации, в которую по собственной дурости угодил, а потому, что просто боялся того, что мог увидеть.
– Зачем зашел, если в гости не звали? По делу али так? – спросил Хриплый из темного угла. – Не молчи, давай о делах наших скорбных покалякаем.
Опять повисла нехорошая тягучая пауза. На спине у меня выступил холодный липкий пот.
– Я слесарь четвертого разряда из третьей ремонтной бригады первого конверторного цеха, – более-менее ровным голосом выдал я вместо приветствия. – А к вам, добрые люди, зашел на огонек и колбасный дух, уж очень аппетитно пахнет.
Неожиданно с дальнего конца стола в разговор вступил другой, едва видимый в близоруком тумане собеседник:
– Да это ж Василич с ККЦ, – сказал он.
Майка у меня на спине давно промокла и я чувствовал, как ручьи пота начинают стекать в трусы. «Лучше бы сдриснул прямо от дверей через поле, как заяц», запоздало с сожалением подумал я.
– Василич, – задумчиво протянул из темноты Хриплый. – Ну спой что-нибудь, Василич.
Тишина сгустилась.
«Безумству храбрых поем мы песню»
– Щас спою,
Повисла неопределенная пауза.
Хуже не будет, подумал я и добавил:
– Спеть я могу еще, а под водку даже сплясать.
И выдал вторую байку.
– Выпьешь? – спросил Хриплый из угла.
– Нальете – выпью, – ответил я.
– Это и я так могу, – подал голос Гундосый. – Вот как-то раз на пересылке под Минусинском…….
Я незаметно выдохнул и надел очки.
Центр вагончика занимал самодельный, сколоченный из перевернутых паллет и накрытый плитой ДСП стол, уставленный тарелками и бутылками. На краю дымила пепельница, рядом с нею валялась замусоленная колода карт. За столом сидело шесть человек, Хриплый лежал на диване, который стоял в дальнем углу у пышущей жаром печи. Его лицо было скрыто в тени. Около дивана, в кресле в полумраке развалился еще один человек.
Я уже разменял третий десяток и успел повидать за свою жизнь немало разных людей, но таких, сразу столько и в одном месте видел впервые.
Напротив меня матерый плечистый обладатель баса большущей финкой с наборной рукоятью из цветного плексигласа, зажатой в татуированных синих пальцах, ловко пластал колбасу. Рукава его рубахи были закатаны, мышцы на предплечьях играли буграми и синими куполами.
Гундосый, оказавшийся расписным чернявым парнем, с блеском в глазах продолжал рассказ. Историю явно слышали уже не раз и слушали его невнимательно.
Сосед слева, коренастый мужик с заячьей губой, поставил передо мной стакан, мелькнув синими перстнями. Сосед справа плеснул туда на два пальца водки. Бугай напротив докончил резать колбасу, наколол на финку кружок, положил его на корку хлеба и ножом пододвинул бутерброд ко мне. Я замахнул водку одним глотком, закашлялся, закусил полученным бутербродом и исполнил пару анекдотов про студенток.
Хриплый на диване что-то буркнул и отвернулся к стенке.
Бывалый народ за столом зашевелился, зазвенели стаканы. Бас напротив раскидал кружки колбасы и мне плеснули еще на два пальца водки. Остатки с бутылки разлили по кругу.
– Ну, вздрогнули, – прогудел Бас и опрокинул полстакана водки в рот. Кадык на мощной шее даже не дернулся.
Под смех новых собутыльников я опять поперхнулся своей жалкой дозой, продавил пойло Докторской и приготовился выступить на бис.
Открыть рот я не успел, так как сосед справа, оказавшийся обладателем приятного тенора, продолжил рассказывать какую-то историю, которую, я, похоже, прервал своим появлением. Потекла беседа.
На столе появилась еще одна бутылка водки. Стали разливать. Я машинально прикрыл свой стакан ладонью. На водку я всегда был слаб, но об этом позже, и уже принятая суммарная половина стакана, помноженная на стресс, отдавалась в голове.
– Чё-та это не по понятиям будет! – Чернявый зло уставился на меня.
Обосраться я не успел. Мужик, сидевший в кресле в темном углу около печки сказал:
– Василич весь не по понятиям. Плесните ему чайку.
Чернявый метнулся к печке и вернулся с чайником. Вместо водки мне налили на треть заварки. «Бас» добавил в стакан еще треть кипятку. Мы выпили и закусили.
Я сидел в этом странном вагончике, слушал беседу новых знакомых, иногда сам рассказывал что-то. Все происходящее наблюдалось как бы со стороны, алкоголь шумел в голове, размывая картину мира. Лица то вырисовывались четче, то расплывались, пугающие вначале черты трансформировались в узнаваемые, делались рельефнее и понятнее.
Потом налили еще. Я пропустил чай. Потом я пропустил водку и выпил горький крепкий чай.
Наконец беседа угасла, угли в печи прогорели, тяжелый хмельной дух повис в прокуренном вагончике. Бас запел незнакомую грустную песню из репертуара их мира, дирижируя сам себе сверкающим лезвием. Все молчали.
Песня закончилась.
– Ну, мне пора, – сказал я и начал искать очки и каску. Очки нашлись в кармане фуфайки. Сосед слева вытащил из-под лавки каску и надел ее на меня.
– Василич, на посошок? – спросил «тенор».
Пришлось еще раз выпить.
Когда я был уже в дверях, раздался хриплый голос с дивана: – Ну ты это, заходи если что.
Я вышел на волю.
Звезды сияли в холодном ночном небе. Тропинку я не нашел и подогретый водкой, брел на огни цеха прямо через целину, увязая в сугробах. Кривая цепочка следов отмечала мой путь.
Почти у самого цеха дорогу мне преградили две тени.
– Ты где был? – спросил Широкий. – Мы тебя уже третий час ищем, Шерхан в ярости.
– Ты что, пил? – спросил Брек.
– Был там, пил с ребятами, – честно ответил я, махнул рукой в степь и икнул.
Лучи фонарей, ослепив, уперлись в лицо.
– С какими еще ребятами? – спросил бригадир.
Имена ребят в голове как-то не отложились, поэтому я опять икнул и сказал:
– С этими, ик, такими, ну ик, синими.
И попытался неуверенными жестами показать какие ребята и где они синие. Пальцы заплелись, язык тоже. Я широко махнул рукой в поле и произнес:
– Хер их знает, урки какие-то наливали.
И побрел в нашу бендежку. Бригадир с напарником молча шли следом.
Часы показывали одиннадцать вечера, смена подходила к концу. Я сел на скамейку в углу, надвинул на глаза каску и провалился в сон.
Из дрёмы меня вырвал громкий хлопок двери. В кабинет залетел красный Шерхан, увидел меня, вспушил щетку тараканьих усов:
– Ты где шлялся?!!! Тебя вся смена ищет!
Я молчал и сонно смотрел на него. Горластый татарин повел носом и опешил:
– Ты что пил? Так он еще и пьяный? – набросился он на Брека. – Кто ему наливал?!!! – заорал борец за трезвость.
– Уралбанда, – ответил бригадир.
«Сдал сука, завалю падлу» – сквозь пьяный морок пробурчал в моей голове чужой голос.
В этот момент моя Сфера Отрицания сама собой заармировалась понятиями.
Организацию субподрядчиков, квартировавшую на территории завода, называли Урал-чего-то-там-ремонт. Название периодически менялось и всякий раз звучало длинно и никто его толком не помнил. Все называли ее Уралбанда.
Специфика металлургического производства такова, что некоторые работы невозможно выполнить в человеческих условиях. Зима в Сибири и так не сахар. Мороз, лютый пронизывающий ветер, раскаленное докрасна оборудование, едва не кипящая смазка, удушающие газы, прорывающиеся изо всех щелей, помноженные на невероятную спешку непрерывного цикла производства требовали, чтобы работа была сделана во что бы то ни стало и быстро.
Адские условия компенсировались царской зарплатой и невероятным графиком. Система оплаты была аврально-аккордно-сдельной. За нечеловеческий труд, продолжавшийся от силы сутки-двое в месяц, но выполняемый за один присест без перерыва, платили столько, что оставшееся время можно было не работать.
Выдерживали только матерые, продутые всеми ветрами и прокаленные суровой природой бывалые мужики. Каторжные нагрузки, нешуточные деньги и прилагавшаяся вольница, провели селекционный отбор, сформировав этот странный рабочий коллектив, полностью состоявший из сине-синих амбалов. Амбалы не любят работать, но это не значит, что не умеют. Людская молва иногда врет.
От сумы и от тюрьмы не зарекайся,
Так я усвоил, что люди бывают очень разные, но найти общий язык можно со всеми.
Ашерханов поступил по понятиям и меня не тронули. Широкий отвел датого коллегу в душ, где за полчаса под струей ледяной воды я пришел в норму и укатил домой.
Странный полустудент, полуслесарь в белой каске, которому кивает сам начальник и перед которым обнажают головы крысы из Отдела труда, вдобавок бухающий с Уралбандой, полностью выпал из понятной системы.
Впрочем, чувство меры мне не было чуждо и излишне прочностью приобретенной Сферы, я не злоупотреблял. Я по-прежнему вел размеренную жизнь, перемещался по цеху руководствуясь своими соображениями, играл в домино, шахматы, слушал умного Львовича, записывал за опытным Бреком, помогал рукастому Широкому, заходил в бендежки к сталеварам, разливщикам, каменщикам, шиберщикам. Я был любопытен.
К Уралбанде я тоже ходил. Не часто, но раз было сказано «Заходи если что», то почему бы и нет.
Водку я больше не пил. Мне наливали чай. Постепенно кипятка в чай плескали все меньше и меньше. Я научился пить чифирь, играть в буру и дважды больно порезал палец, пытаясь вслед за «Заячьей губой» повторить виртуозный этюд с фигурным тыканьем финкой вокруг растопыренной пятерни.
– Не твой размер, Василич, – сказал Бас, забирая нож, смотревшийся в моей ладони как кинжал, а в его лапе как пилка для ногтей. Неожиданную щедрость проявил Чернявый, подарив маленькую, искусно обработанную заточку из медицинской стали, похожую на ланцет хирурга с удлиненным лезвием и укороченной рукояткой. Холодная узкая «рыбка» ладно лежала в ладони.
Отдариться мне было нечем, я расплачивался байками из моего мира и рассказами про то, как наши космические корабли бороздят просторы вселенной.
Свежие уши всегда в цене. Я вежливо слушал непростые жизненные истории их мира, кивал, с изумлением смотрел на иллюстрации, которыми подкреплялись рассказы. Монохромная синева картинок компенсировалась разнообразием и отшлифованным долгими годами опытом сказителей.
Хриплый в общении почти не участвовал, все больше отлеживаясь на диване. В более-менее длинный разговор он вступил лишь однажды и то не со мною.
Как-то, уже под лето, дверь вагончика открылась и на пороге показался пацан чуть старше меня. Каска на нем была красная, очки имелись. Я сидел без каски. Глаза новоприбывшего заметались, округлились, он поспешно снял очки и близоруко уставился на нас.
– Ну здравствуй милый человек. Проходи, гостем будешь,
– Начальничек пожаловал, – поддержал его Чернявый.
От вошедшего отчетливо завоняло кислым запахом страха.
– Да из него такой же начальник как из тебя балерина, – рыкнул Бас.
– Сядь, сядь, мил человек, коли пришел, – снова сказал Хриплый. – В ногах правды нет.
Хриплый лежал на диване. Свободных мест за столом не было.
Пацан потянул носом и близоруко уставился в дальний угол вагончика.
– Я ваш новый мастер, – неуверенно промямлил он. – И я не позволю распивать спиртные напитки в рабочее время и лежать без дела, – голос предательски сорвался в фальцет.
Потом выдержал паузу и добавил: – Иначе я на вас подам докладную записку.
– А я ребятам ящик водки поставлю и тебя, сученыш, вообще не найдут, – не вставая с дивана буркнул Хриплый.
Глаза парня приняли совершенно шальное затравленное выражение. Он надел очки и стал похож на зайца из мультфильма про Винни-Пуха. Я тоже был в очках и он уставился на меня, зацепившись за знакомый в этом чужом для него мире предмет. Я снял очки и сказал:
– Послушай хороший совет, прямо сейчас сдрисни и уходи полями.
Хлопнула дверь и молодой специалист исчез.
Так я спас человеческую жизнь и сделал для себя выводы: найти общий язык можно со всеми, но не со всеми его нужно искать, береженого бог бережет.
Больше я к Уралбанде не ходил.
