Предыдущая глава
Рождество в театре
Я изрядно волновался по поводу своего сценического дебюта, но, как оказалось зря, не так страшен черт, как его малюют. Встретила меня то ли гардеробщица, то ли костюмерша, сморщенная интеллигентная старушка, выделила персональную гримёрку, больше похожую на подсобку разнорабочего, коей она и являлась. Спросила: «Штукатурить, красить умеешь?», я разочарованно кивнул. Старушка ободряюще похлопала меня по плечу и вручила написанный на помятом бумажном листке набор хотелок, в комплект которому прилагался испачканный краской халат.
Ознакомившись с перечнем работ, я испытал смешанные чувства – разочарование и облегчение одновременно, облачился в халат и приступил к работе.
«Ума нет – иди в пед», бытовала у нас такая поговорочка. Зачем было переделывать Алексея Толстого, который сам переделал Пиноккио так, что родная мама не узнает, я не понимал, но какое дело скрывающемуся за кулисами рабочему сцены до режиссерских изысков?
Постановку готовили по сценарию, придуманному руководителем актерской труппы, Карабасом-Барабасом, которого играла толстая преподавательница педвуза.
Вместе с Дуремаром – училкой из среднеобразовательной школы, высокими женскими голосами они прорабатывали роли с подневольными куклами – студентами-первокурсниками, готовя шедевральную новогоднюю премьеру для скучающих на каникулах детишек.
Тогда-то я и увидел Изольду Генриховну. Кем была бабка я не знал, а позже забыл спросить, но в театре она определенно разбиралась. Черепаха Тортилла сидела в кресле-качалке на заднике неглубокой сцены провинциального театра, поблескивая темными большими очками из-под широкополой шляпы с короткой черной вуалью и резким хриплым голосом вносила коррективы в постановку, властно помахивая бутафорским зонтиком. Сколько ей лет определить было трудно, наверняка много, но дряхлостью ума и тела она не страдала, как и слабостью характера. Слушались её все, включая иногда появлявшихся и тут же исчезавших штатных работников театра, незаметных бабок и дедка, приносивших разнообразный реквизит, костюмы, что-то переставлявших и выполнявших прочие нужные хозработы по обеспечению театрального кружка какой-то там самодеятельности.
Даже Карабас с Дуремаром опасливо поглядывали на Изольду Генриховну, а та молча кивала головой принимая или отвергая очередной поворот сценария.
Жутковатая старуха, высокая, костлявая, с плотно сжатыми губами, придававшими лицу выражение жестокости, подчеркиваемое прямым тонким носом, ни разу не походила на добрую черепаху, но, благодаря её мудрым советам дело сдвинулось с мертвой точки и апатичные куклы, понукаемые Карабасом и Дуремаром, зашевелились.
Иногда бабка заговаривала со мной, давала советы по ремонту закулисной машинерии, чем изрядно удивила, не ожидал, что древняя ведьма знает, как устроен редуктор и понимает, почему я не могу починить его, если рассыпался подшипник. Показала, где скрыт механизм ручного открывания кулис и порекомендовала поковыряться в храповике.
Моя работа спорилась – редуктор привода механизма открывания кулис приказал долго жить, а тросик подъема рампы разлохматился, мог оборваться в любой момент и постоянно слетал с блочка полиспаста. В мои задачи ремонтного специалиста, переданного завхозом технического вуза в помощь завхозу театра взаимозачетом по модному тогда бартеру, входило призвать к порядку распоясавшуюся технику.
Оживить редуктор без капремонта не удалось, а сроки поджимали – Новый год к нам мчится, скоро все случится – и привод кулис был переведен мною на ручное открывание. Тросик я поменял на аналогичный, принесенный с работы отцом, блочок же подварил, вспомнив школьные навыки, полученные на практике по электросварке в кабинке под номером один, и после доработал напильником. Я чувствовал, что сделал для театра уже достаточно полезного и стоял за кулисами, глазея на сцену и вытирая испачканные солидолом руки о грязный рабочий халат, когда старая ведьма обратила на меня внимание.
– Молодой человек, не хотите ли вы попробовать себя на сцене? – спросила она и посмотрела на меня через дымчатые очки в тяжелой оправе.
Я удивился, кого же я буду играть, у меня и костюма-то нет.
– Вы можете управлять реквизитом, – сказала бабка, – работнику сцены костюм не нужен, вы готовы и ваше место как раз за кулисами.
Выступили Карабас с Дуремаром и стали горячо объяснять мне гениальные режиссерские задумки, призванные удивить детишек новыми поворотами сюжета, к которым они как раз подошли в своих репетициях. Из сумбурных пояснений сырого сценария следовало, что Зло из театра должно быть изгнано не только куклами, но и самим театром, взбунтовавшимся против тирана. Техническую сторону вопроса объясняли сбивчиво, путано и подробности тактично замяли.
Каноническая интерпретация Золотого Ключика и так достаточно хороша, осторожно выразил уверенность я, а если изгонять Зло возьмется сам театр, то добром это не кончится. Удар фанерным задником дородный Карабас выдержит без проблем, падение софита на тощего противного Дуремара несомненно сорвет аплодисменты, особенно если школота опознает в нем «классуху», правда шишка будет приличная, но падение рампы на головы они не переживут обе, так как конструкция тяжеленная, поди тонну весит и да, я наладил лебедку подъема и знаю, как она работает, но это не значит, что я буду участвовать в этом дурдоме и насиловать классику.
– Вы ничего не понимаете в театре! Современное авангардное искусство должно шокировать! Вы нам не подходите! – в голос заявили Карабас с Дуремаром.
– Молодой человек, – вступила в разговор Тортилла, – спектакль все равно состоится, с вами или без, но если вы откажетесь, то управляться с реквизитом придется кому-нибудь другому и может случиться беда. Дети будут в шоке, – добавила Изольда Генриховна. И сняла очки.
Тогда-то я и увидел старухины бельма. Пугающее зрелище.
– Если вы так сделаете на премьере, то дети будут в ахуе, – зачем-то ляпнул я.
– Вы нам подходите! – уверенно сказала бабка и еще крепче вцепилась в руку стоящей около нее Мальвины – Девочки с Голубыми Волосами, которую звала внучкой, в миру – Ольгой. Старуха держалась за её плечо жилистой рукой с крючковатыми, изломанными подагрой пальцами, иногда что-то шептала ей на ухо, та печально улыбалась.
Так я влился в небольшой коллектив театрального кружка педагогического вуза в полупринудительном порядке назначенный на авангардную постановку за мзду малую и академические зачеты. Занятия шли по вечерам, в день весь актерский состав был занят на лекциях дневной формы обучения.
Карабас, как и положено режиссеру-кукловоду руководил театром, Дуремар ему всячески подпевал. Подневольные куклы послушно плясали под их дудку, подвязанные за административные ниточки. Я в репетициях особо не участвовал, ограничившись демонстрацией нехитрого таланта вовремя уронить старый, без стекла и электрики, театральный софит на высокой стойке почти точно на пузатого Барабаса под невыразительно бубнящий закадровый голос какого-то мальчика, пытавшийся убедить зрителя, что сие действо означает «и сами стены театра взбунтовались против …». Даже без потрохов железяка весила прилично, рухнула с эпичным грохотом, трюк с рампой решили опробовать позже, на финальных прогонах. От меня временно отстали и я продолжил заниматься мелкими хозяйственными работами по паре часов за вечер, отрабатывая совершенно ненужную мне корочку хлеба и одновременно незримо присутствуя за сценой.
На репетициях было по-разному.
Пудель Артемон, вялый апатичный парень, выше меня почти на целую голову, откровенно отбывал номер, был согласен на все лишь бы это «все» побыстрее закончилось, постоянно что-то жевал, потряхивая вторым подбородком.
Лиса Алиса с Котом Базилио – две дерганные подпонтованные девки, которых и на пушечный выстрел нельзя было подпускать к педагогике, непрерывно бегали курить на заднее крыльцо, с кем-то там шушукались и обсуждали между собой какие-то «тёрки» и «разборки».
Пьеро – крупная рыхлая девушка в балахоне, напоминающем то ли ночнушку, то ли саван, печально взмахивала длинными рукавами, заунывным голосом декламируя «пропала Мальвина невеста моя, она убежала в чужие края» и донимала всех стихами про любовь.
Папу Карло я видел один раз. Преподаватель производственной подготовки, а проще – трудовик, обучавший будущих педагогов быть трудовиками, пришел на репетицию в фартуке, берете, с потертым кожаным саквояжем и, как и положено трудовику, подшофе. «А вот и я», объявил персонаж, взошел на сцену и даже произнес еще несколько фраз по тексту. Далее инструменты в саквояже Папы Карло предательски громко булькнули и отец Буратины исчез сначала за кулисы, а потом и из постановки навсегда. Сценарий тут же творчески переработали, алкаша заменили безотказным закадровым голосом.
Буратино потере папы не очень-то и огорчился, весело бегал по сцене, поминутно поправляя съезжающий бутафорский нос и беззаботно насвистывал в Золотой Ключик, сделанный мною из обрезка отполированной медной трубки и обклеенного «золотинкой» пенопласта.
За ним гонялся цветастый Арлекин в шутовском колпаке, размахивал найденной мною настоящей деревянной палкой, горланил, шалил и обещал поколотить всех, начиная с руководства и заканчивая работниками сцены.
Говорящий Сверчок на глаза попадался редко, постоянно лазил по каким-то театральным закуткам, галеркам, уморительно шевелил ушами, корчил рожи из суфлерской будочки, порывался залезть на треклятую рампу и показывал мне язык, ловко уворачиваясь от пинка.
Карабас Барабас с Дуремаром продолжили безнадежно портить классику без меня, совершенно самостоятельно, сдерживаемые только своей извращенной фантазией и полуслепой бабкой, знавшей толк в театральном искусстве. В руководители я не рвался, не люблю командовать и все же в театральной жизни в меру сил я поучаствовал.
Забухать с трудовиком-Карлой не получилось – он исчез быстрее, чем успел предложить.
Контакты с Пуделем Артемоном свелись к совместному поеданию его бутербродов под вялые разговоры о политике.
Лиса и Кот оказались прохиндеистыми не только по сказке, излишне много курили, воняя дешевой «стюардессой» и были помешаны на «фарцовке» – тогдашней разновидности коммерции, завязанной на попытках впарить втридорога дешевые шмотки всем вокруг. Полукриминальная суетня на заднем крыльце с двумя страшноватыми корявыми девками – не моё, а водиться с чуваком, который не разбирается в китайских тряпках – не ихнее и мы по обоюдному согласию оставили друг друга в покое.
Заунывные куплеты и дряблые ляжки трагического персонажа Пьеро на подвиги не вдохновляли и мы ограничились тем, что экзальтированная Пушкиным и Лермонтовым любительница поэзии с выражением почитала мне стихи своих кумиров. Стихи я не любил, хотя и знал некоторые внепрограммные, тех же Пушкина и Лермонтова, которые детям читать не рекомендуется, но декламировать их не стал, боясь порушить девушке поэтическую картину мира. Далее она перешла на рифмоплётство неизвестного, но несомненно одаренного, как дипломатично ввернул я, поэта, которым, кто бы мог подумать, оказалась она сама и еще с полчаса мучила меня самопальной графоманией, экспрессивно всплескивая руками и размахивая длинными рукавами балахона. Я благоговейно внимал, припав к ногам круто наштукатуренной черно-белыми румянами поэтессы, с переменным успехом уворачивался от пришитых к рукавам помпончиков и между делом пошарил под её театральной ночнушкой, так и не придя к решению, что же лучше – бритье или эпиляция, но еще раз твердо убедившись, либо то, либо другое делать надо обязательно, как и зарядку, а уж жрать на ночь при проблемной фигуре – моветон. На том и разошлись.
Деревянный Мальчик в шортиках фривольного покроя почтил визитом в выделенной мне подсобке, сначала неуверенно мялся в дверях, зачем-то извинился за не каноничный головной убор, ссылаясь на злую волю всесильного режиссёра-Карабаса, требующего осовременить классику, наконец вошел, скромно сел на самый краешек стула и заговорил.
Буратино вёл себя зажато, скучно и путанно рассказывал об индивидуально-личностных проблемах когнитивного характера, психологии подросткового образования, ссылался на труды корифеев, сделавших имена на ниве образования. Имён я не знал, вежливо слушал длинный монолог сынка пропащего алкаша Папы Карло, кивал невпопад, мычал что-то невнятное между паузами в заумных тирадах, описывающих проблемы педагогического воспитания. Пропустил мимо ушей маловразумительную муть о необходимости индивидуализации методического обеспечения, требования адаптировать уровневую дифференциацию модульного преподавания к личностным особенностям каждого ребенка, что должно включать в себя учет различий в темпе и стиле обучения, а также уровне понимания материала. Дальше пошли дебри по измерению результативности игровых программ, важности создания стимулирующей среды и влиянии современных образовательных технологий на инклюзивные стратегии дидактики да как это все увязано с взглядами на психологию каких-то Жана Пиаже и Выготского, кажется Л.С.
Я отстраненно размышлял, что хуже, ранее прослушанные заунывные куплеты одаренной поэтессы или текущая пространная лекция, гадал, чем самодурше-Карабасихе не угодил классический колпак, можно ли назвать заменивший его странный головной убор редким словом «канотье» или это всё же шляпа, сомневался, опознают ли детишки любимого героя в таком наряде.
Я уже думал это никогда не кончится, центральный персонаж пьесы говорил без умолку, длинными красивыми пальчиками нервно теребил растянутые резиночки побитых молью инвентарных чулок, поминутно оправлял рюшечки на таких же потасканных, видавших виды шортиках, как вдруг он неожиданно поинтересовался моим мнением о ходе подготовки премьеры спектакля в целом и сложностях с реквизитом, а особенно костюмами актерской труппы в частности.
Вопрос не застал меня врасплох. Титаны педагогической науки меня не волновали, зато я внимательно следил за порхающими вокруг резинок пальчиками, о чём и высказался развернуто.
Такого поворота беседы заучка-Буратино не ожидал, наверное подумал, что ослышался, задумчиво пощелкал резиночкой чулка и переспросил. Я честно повторился, несколько переиначив ответ и, придавая вес своим словам, тоже пару раз подергал резиночку.
Собеседник заметно оживился, на его щеках проступил румянец и мы продолжили общение, перешедшее в дебаты. Я настаивал, что в старину носить длинные гольфы считалось модным, поэтому все нормально, оппонент возражал, мол гольфы больше похожи на чулки, каковыми и являются, а взяты они по приказу Карабаса в соседней гримерке из гардероба к сказке про Пеппи-Длинный-Чулок, в нашей постановке выглядят неуместно и могут быть не оценены зрителями.
Я встал на защиту Карабасихи, поставив той жирнющий плюс, уверил, пьесу будут смотреть не только детишки, но и их родители, ход руководителя гениален, экстравагантный наряд незамеченным не останется и понравится многим, мне он уже приглянулся. Окрыленный Буратино радостно закивал, отчего бутафорский нос съехал набок и персонаж стал выглядеть комично. Я подсел ближе, мимоходом вернул беглый нос на его законное место и продолжил, постановка не должна пахнуть дедовским нафталином, она осовременена творчески переработанным сценарием, требующим нового подхода. Буратине такое поворот беседы явно пришелся по вкусу, некоторое время мы обсуждали вопрос не слабоваты ли резиночки и что будет, если во время премьеры одеждка спадёт не к месту. Я просунул палец за растянутый отворот реквизита и, потянув вниз, провел натурный эксперимент, после чего пообещал – будет фурор, аплодисменты гарантированы!
Буратино просиял, порозовел щечками, подскочил со стула и возбужденно размахивая руками забегал кругами по тесной гримерке, с жаром заговорил о девичьих хлопотах, гневно клял тяжелую женскую долю, жаловался на невнимательность мужчин, тут же оговорился, что меня это не касается, внезапно похвастался самолично пришитым к театральным шортикам накладным карманом, куда будет удобно прятать Золотой Ключик и он не потеряется во время представления. После чего карман был предъявлен к осмотру, требовалось высказать мнение.
Я похвалил аккуратные ровные стежки, оценил форму кармана и того, на чём он расположен, отметил ветхость рюшечек – недосмотр костюмера театра, согласился, что шортики немного коротковаты, но вполне гармонируют с гольфами значит постановку не испортят, к месту ввернул пословицу «семь бед – один ответ», аккуратно исследовал глубину кармана, подтвердил, таки-да, Ключик не выпадет. Говорил еще что-то.
Деревянный мальчик пришел в возбуждение, усиленно морща лоб, что изображало работу мысли, нарезал еще несколько кругов по гримерке, без предупреждения с разбега заскочил ко мне на колени и мы продолжили общение.
Негодная мальчишка все активнее елозила на моих коленях, садилась боком, задом, верхом и взасос целовалась влажными, пахнувшими малиновой гигиенической помадой губами, грозя выколоть мне глаз своим бутафорским носом. Я периодически поправлял её нос на присоске, берёг глаза и рассказал пошлый анекдот про полировку полена, иллюстрируя повествование пассами ладоней, заодно проверил насколько слабы резиночки и как далеко съезжают длинные гольфы. Буратина ерзала на мне, периодически подтягивала чулки и тараторила без умолку, поминутно удивляясь, зачем она сюда вообще пришла. Я внимательно слушал симпатичную девицу, добросовестно пытался вникнуть в хитросплетение женских дум и чаяний, тщательно исследовал и высоко оценил удачный покрой шортиков, старательно подбирая ключик к потайной дверце.
Девушка смеялась, все дальше и дальше пропускала мои руки под свободные шортики, весело болтала ножками со спущенными до щиколоток чулочками и отпускала весьма недвусмысленные авансы отнюдь не деревянными движениями бедер.
Дело шло на лад. Глаза Буратины как звёзды сверкали в полумраке гримерки, главная героиня пьесы непрестанно улыбалась, показывая прелестные ямочки на лихорадочно алевших щечках, наконец, изогнувшись, просунула руку, долго боролась с ремнем и замком на моих брюках, победила, дотронулась до моего ключа от её каморки, другой рукой сдвинула в сторону свои коротенькие, больше напоминающие трусики, шорты и с отчаянной решимостью осела на мне.
Дверца приоткрылась.
Однако едва я, дальше и дальше проникая через узкие створки, наконец уперся в податливую упругость задней стеночки её тесной каморки и сделал первые акцентированные толчки, как всё изменилось в один момент.
Буратина крепко-крепко зажмурилась, закрыла лицо ладошками, резко соскочила с меня, заявила, что это неправильно, я хороший, но так нельзя, срывающимся дискантом выкрикнула: «Ничего не было! Всё понарошку‼!», одёрнула реквизитные шорты с самодельным карманом и убежала в растрепанных чувствах, мелькнув на прощание спущенными до самых щиколоток чулочками на чудесных ножках.
Я мог остановить ее, но дожимать ситуацию не стал.
На следующий день разбираться со мной, помахивая длинной деревянной палкой, явился зубоскал-Арлекино.
Я внимательно выслушал от напористого персонажа в шутовском наряде претензию за едва не поруганную девичью честь подруги. Удивился, но виду не подал, кивал, поддакивал, раскаивался, с жаром поддержал Буратинину версию случившегося, и да, девичья честь ни капельки не пострадала, троекратно повторил «ничего не было!», истово перекрестился. На том и порешили.
Почти не соврал, ведь всем известно, быстро вынутое всунутым не считается.
Мы с шутками-прибаутками пили чай, хохмили и долго беседовали о сложной женской судьбе, скоротечной молодости и быстро увядающей красе. Обсудили грядущее бракосочетание Буратины, которое вроде бы состоится по весне, как только рассосутся трудности, завязанные на извечный денежный вопрос ценой в пять сольдо.
Арлекина искренне переживала за подругу, намеревалась погулять у нее на свадьбе в качестве свидетельницы со стороны невесты, а чтобы сбыча мечт и девичьих грёз уж точно состоялась за это требовалось выпить и я был представлен маленькой блестящей фляжке с каким-то сладким крепким алкоголем.
– Знакомься, Саша, это Сливовая Наливка, – смеялась девушка, пуская мне в глаза зайчики полированными нержавеющими боками пузатой баклажечки. – Наливка, это Саша! – рекомендовала она меня.
Мы целовались, малюсенькими глоточками на брудершафт, путаясь руками, пили из единственной фляжки, Арлекина шутливо журила меня за слава богу неудавшуюся попытку вклиниться третьим лишним между будущими молодыми супругами, обзывала греховодником и, подкрепляя свои речи, довольно чувствительно тыкала в меня реквизитной палкой.
Видимо Арлекина не на шутку завидовала женскому счастью подруги. Счастье ли это – выскочить замуж не разменяв даже третий десяток, я уверен не был и разубеждать комедийного персонажа не стал. То ли веселая девка тоже очень стремилась под венец, то ли просто удачно сошлись звезды, но к концу чаепития она лежала на столе и позванивала бубенчиками своего напяленного шутовского колпака, я держал её под колени, колотил своими бубенчиками по булочкам и тыкал в поругиваемую девичью честь палкой, определяя удачные попадания в особо чувствительные места по гримаске сладострастия на круглощеком лице под слоем сценического грима с ярко-красными «яблочками» на скулах. Она, запрокинув голову, с громким бульканьем пила наливку прямо из баклажки, активно подмахивала, елозя задом по богато украшенной тиснением гипюровой скатерти. Потом из горлА пил я, Арлекина лежала на столе и звонким хмельным голосом травила похабные анекдоты. Поверх красного яблочка на скуле отпечатался узор со скатерти, приходивший в движение, когда она говорила. Я смеялся, проливал алкоголь из фляжечки и сладкие липкие капли падали на её спину и задницу, также украшенную гипюровым тиснением, водил пальцем, размазывая бухло по рифленым бороздкам на упругих половинках. «Щекотно», хихикала она, я наминал ладонями причудливые узоры, под ритмичными шлепками, звучавшими как аплодисменты, тряслись булочки, оттиснутые на девичьей заднице знаки приходили в движение.
Было весело.
Точка.
Все случилось в ночь на Рождество по старому стилю.
Я атеист и не суеверен, поэтому в христианских праздниках не очень разбираюсь и на вечерние репетиции приперся как обычно, намереваясь либо еще раз позвенеть бубенчиками с Арлекиной либо закончить ремонт выдранных с мясом розеток в подсобке, смотря как карта ляжет.
Театр был пуст, кроме дальнего угла сцены, где в своем кресле-качалке сидела Изольда Генриховна. Напротив, за невысоким столиком расположилась Мальвина, девочка с Голубыми Волосами и метала гадальные карты.
Карты из плотного картона, покрытые черным, растрескавшимся от времени лаком, сложным узором ложились на тисненого темно-бордового бархата скатерть. Толстая неровная свеча грязно-желтого с черными крапинками цвета, давала неяркий свет и пахла воском.
Я подошел, поздоровался и узнал, что репетиций сегодня не будет, зато полным ходом идет Рождественское гадание.
Из-за высокой спинки бабкиного кресла выглянул Говорящий Сверчок, сверкнул оттопыренными, ярко-красными в неровном свете свечи, ушками и запрыгнул бабке на колени.
– Младшенькая, огонёчек мой, – с нотками нежности прокаркала старуха хриплым голосом, сняла со Сверчка беретик и погладила длинными костлявыми пальцами по коротко стриженому ёжику рыжих волос, обильно испещренному зелеными пятнами – последствиям недавно перенесенной ветрянки.
Вертлявая девчушка, в силу малолетства, запятнанной внешности, а больше непоседливого характера, на роль годилась слабо, скудный текст своего персонажа учить не желала, носилась где ни попадя и лезла куда надо и не надо поперек сценария, выбесила всех и давно бы пулей вылетела из театра, кабы не родная бабка. Спорить с ужасной Тортиллой не решились и лопоухий актер получил роль.
– Чем ты занимался с Арлекиной? – спросила звонкоголосая засранка и уставилась на меня. – Я глазастая и видела, как она заходила к тебе, помахивая своей палкой.
– Алиса! – строго сказала бабка и усмехнулась.
– Все тайное становится явным, – вставила свои пять копеек Мальвина, – они репетировали роль, на которую не подошла Буратина.
– Будешь подглядывать, останешься без глаза! – посулил я и погрозил кулаком.
– Голубого или карего? – пропищал Сверчок, получил поджопник от старухи и соскочил с её колен. – А еще я слышала, как Буратина спрашивала, получила ли она палку! И та ответила, что да! Я ушастая и подслушивала!
– Уши оборву! – припугнул я.
Она оттопырила испещренные зелеными пятнышками уши, показала язык и скрылась в полумраке сцены. – Я тоже хочу палку! – выкрикнула из темноты маленькая бестия.
– Подрастешь – получишь, – неудачно брякнул я, старуха покачала головой, Мальвина хмыкнула.
– Замётано! – донеслось в ответ, затопотало, что-то грохнулось.
Я смутился, собрался было уходить. Карга остановила.
– Не злись на младшенькую, егозу разноглазую, тем более ты не совсем ни при чём. Оставайся. В такую ночь случается всякое и если ты уйдешь, мы все можем упустить что-нибудь важное, – сказала Изольда Генриховна. И прибавила: – Мне карты нашептали. Гадала на старшенькую.
Родственницы, а я до сих пор сомневаюсь в их кровном родстве, разительно отличались друг от друга.
Говорящий Сверчок – голенастое, тощее чудовище в зеленую крапинку, помимо ветрянки, рыжей стрижки-полубокс под мальчика и феерически смешных оттопыренных ушей, не прикрытых старомодным беретиком её персонажа, имела еще одну особенность, редкую. Гетерохромия, как объяснила мне ранее в одной из нечастых бесед Изольда Генриховна, передавалась в их родове по наследству издревле. Малолетняя заноза в заднице смотрела на мир попеременно то бледно-голубым глазом, то вращала золотисто-желтым и откалывала с остальными участниками труппы такие пакости, иногда чертовски злые, что мне порой казалось зрачок в этом глазу должен быть с вертикальной щелкой.
Бабка пакостей не откалывала, но, когда она находилась рядом со мной, волосы на загривке сами собой вставали дыбом – было в старой ведьме что-то жуткое, пугающее на уровне инстинктов и как из маленькой, веселой, пусть не в меру шкодливой пацанки вырастает вот такое страшилище, взять в толк я не мог. Совсем слепой Изольда Генриховна не была, что-то сквозь свои бельма она определённо видела, но предпочитала передвигаться по сцене и театру при помощи старшей внучки, руку которой она не выпускала ни на минуту. Время от времени карга снимала очки, чтобы протереть или сделать внушение. Выглядело жутко, все отводили глаза и слушались старуху беспрекословно.
Подсел за стол, чтобы начать разговор, обратился к Мальвине: – На что гадаешь? На судьбу? И какие знаки подают карты?
– Свою судьбу я знаю, – ответила Мальвина. – И даже знак получила. Окончательный. Она замолчала, уставившись в огонь свечи.
– Знаки толкует бабушка. С этими даже она ничего поделать не может! – проверещал из мрака Сверчок. В зрительном зале затрещала ткань сидений, донеслось «кис-кис-кис», мявкнула кошка.
Старуха безмолвствовала, свеча потрескивала, отбрасывая неровный свет на разложенные по столу карты, снедь и какие-то баночки, блики отражались в её темных очках.
Я уже было почувствовал себя неуютно, когда Изольда Генриховна заговорила по-немецки, аж подпрыгнул, до того неожиданно зазвучала гортанная, чужая моему уху речь на совершенно непонятном для меня языке, искаженная театральной акустикой. Ольга ей ответила. Они о чем-то, судя по интонации, заспорили между собой. Я слушал и в очередной раз хвалил себя, что не стал активно подкатывать к Мальвине со своим дежурным набором хохм. Ум не скроешь, по глазам видно – глубоко запавшие, голубые, чистого оттенка, печальные. Говорила она редко и тихо. Раз я заметил в её руках книгу – учебник по ядерной физике. Физмат – не спортфак, но такое? Удивился. Другой раз томик Ницше, подумал оригинальничает. С расспросами не полез, дураком себя побоялся выставить. Да и попробуй подкати, когда её бабка ни на шаг не отпускает, всем охранникам охранник.
По-русски старуха говорила совершенно чисто, четкая, сценическая дикция и выразительная артикуляция никак не вязались с легким, едва уловимым уху даже не акцентом, скорее необычным построением предложений.
Внезапно то ли дебаты, то ли перепалка на немецком оборвались и бабка без перехода забабахала театральную байку про артистов МХАТа, еще одну, ввернула пару поучительных историй, часть фамилий я видел только в титрах кино, часть не знал вообще, заговорила про Станиславского. Из контекста выходило, что она «Костика» знала лично, как и труппу, в составе которой играла «Три сестры» и «Вишневый сад» чему я не поверил, мнение своё оставил при себе, но задумался. Рассказчицей старуха оказалась отменной, время текло незаметно, открыв рот я слушал истории о жизни, о войне, оккупации, завораживающие, удивительные, подаваемые как от лица очевидца, скорее участника событий.
Когда появилась младшенькая, не заметил. Егоза вынырнула из ниоткуда, крутанула перед носом ловкий финт и попыталась сходу запрыгнуть ко мне на колени. Да, она еще совсем ребенок, но …, так делать нельзя. Чем ответил я? Надеюсь я не сделал ей больно, маленькая она еще, а я вон какой.
Прыгнула. Ей-богу как кошка, глаз сверкнул желтый, бешеный, перехватил на лету, случившееся помню плохо, в голове помутилось. Что на меня нашло, будто рефлекс сработал молниеносно. На девчушку! Мелькнули худенькие ручки-ножки, глянул, сидит на полу, ушами шевелит и свежую ссадину на колене потирает – это я ее приложил, глаз голубой уставила, злющий.
– Алиска! АЛИСА! – только тут услышал крик. В очках старухи полыхало пламя свечи, опять заговорила на немецком, по интонации – как нотацию читала, выговор. Не к месту подумалось, интересно, за кого она воевала уж очень детально и живо рассказывала, такое не сочинишь. Пока я напрягал мозг, силясь подсчитать сколько же ей лет, сразу и не заметил, что девчушка виновато кивает. Однако.
– Так делать нельзя, не положено, – шепнула мне на ухо Ольга.
Старая ведьма закончила муштровать младшенькую и неожиданно каркающим голосом пропела пару куплетов песни «Арлекино»
и без перехода заговорила о делах нашего провинциального болота.
Поблагодарила меня за активное участие в жизни театрального коллектива, поинтересовалась мнением, есть ли у Карабаса и Дуремара талант.
– Несомненно, – ответил я.
– Театральный? – подняла брови Изольда Генриховна.
– Административный.
Посмеялись. Я выразил опасение – диссонанс между отличным фильмом и той халтурой, что мы наваяли, порушит детишкам сказочную картину мира, классику так жестоко коверкать нельзя ни мзды для ни славы ради.
– Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было, – отмахнулась она, – чужое переиначить горазды, Лёшка, шельмец, первый начал, но талантлив, чертяка. Свистнуть чужое тоже можно, но в меру.
Зарядила историю про ушлого красного графа, который чинами не брезговал, по административной части поспевал, деньжата любил, но с огоньком был и Карла Коллоди поправил, сказочку переиначил, очень даже неплохо вышло. Бабка еще раз туда-сюда прошлась по жизни и творчеству писателя, поведала историю создания Золотого Ключика, говорила так, будто знала Алексея Николаевича «Лёшеньку», лично.
Не поверил опять, мнение привычно оставил при себе, но задумался.
Часть сказанного пропустил, запомнилось только, что Карабас с Дуремаром зло, но рампой мы их убивать не будем, бабка довольно едко подколола папу Карло, сказав, что бухать нельзя, можно выпивать и то для души, с чем я согласился. Спросила, нравится ли мне творчество Пьеро, одобрительно кивнула, когда я поморщился, похвалила за честность и заметила, что в последних стихах у девушки прибавилось экспрессии, они стали значительно лучше, выразительнее и если с ней еще поработать, то из нее получится поэтесса.
Покуда я обдумывал есть ли мой вклад в становление поэтического дара Пьеро и стоит ли прокачивать её талант дальше или старая карга просто неудачно выразилась, она перешла на тонкости работы с декорациями, которыми я тоже занимался, даже выпилил из куска фанеры «Потайную дверцу» и самолично раскрасил, сверяясь с классической литературой. Сказала, что от расстановки реквизита зависит видение и успех постановки и если им орудовать ловко, то зрителям можно показать многое или наоборот скрыть от них ненужное, ввернула мол у меня несомненный талант работать с декорациями и реквизитом, чему я удивился, посоветовала развивать его и тут же сказала, что со сцены постановка видится иначе, не как из зрительного зала, а из-за кулис вообще видно всё.
Свои поучения Изольда Генриховна ловко заворачивала в дозированные порции философии, пожелания её звучали запутанно, завуалированно и на инструкции не похоже, но хотелось подчиниться.
В разговор вступила Мальвина и, недаром звалась внучкой, завернула не хуже бабки. Ольга также отметила мою способность шустрить за кулисами и поблагодарила за сделанное ранее приглашение уединиться на Поле Чудес, сказала, что я хороший, но чудо, которое ей требуется, не в моей власти, поэтому она откажется.
И пока я молча злился, тут же рассказала пошлый, хотя и бородатый анекдот про Буратино, который попросил папу Карло забить гвоздик, ловко вплела в него про забухавшего Карлу, про то, что реквизит – это моё и без гвоздика Буратине будет лучше, это я понял и сам, отметила, девочка хорошая, излишне любопытна, торопится жить и не может определиться, но, кажется, я ей помог.
От удивления у меня отвисла челюсть, старая карга залилась лающим смехом и строго сказала Говорящему Сверчку, так и сидящему подле меня, не подслушивать, о чем говорят взрослые. Та об меня трется, ластится, чисто кошка. Потеребил за ушко, обожгло пальцы. Погладил по голове, по-жесткому ежику, тронул за лоб. Горячая. Может у нее температура или это у меня жар? Свой лоб тронул.
Старуха снова заговорила о театре, мы с Ольгой слушали. Иногда что-то вставляли от себя, кажется к месту. Говорящий Сверчок в общении не участвовал, так как был занят – нагло тырил со стола сладости.
Время за посиделками текло незаметно, ни дать, ни взять семейная идиллия.
Все изменилось в один момент.
Снова зашел разговор о нашем провинциальном театре я выразил удивление, как меня вообще сюда занесло.
– Я позвала, – неожиданно сказала Изольда Генриховна. – Посмотреть на тебя поближе хотела, на судьбу твою погадать.
Прозвучало как-то нехорошо, зловеще, тишина повисла. Мальвина сжалась, втянула голову в плечи и опустила глаза. На миг показалось, что старшая внучка хочет прикрыть лицо ладонями, как делают люди в надежде спрятаться от того, что не хотят увидеть. Младшая наоборот, придвинулась ближе, глазенки горят возбуждением, желтым на меня уставилась, будто ждет представление какое.
В затылке ощутимо закололо – верный признак опасности. Угроза. От бабки, волны, эманация, я такие вещи нутром чую, потрохами.
– Праздничек сегодня, а какое Рождество без Деда Мороза? Твоё прошлогоднее выступление не прошло незамеченным, – сказала Изольда Генриховна.
– Знать не знаю, о чем вы, – ответил я, внутренне похолодев.
– Незнание закона не освобождает от ответственности, слыхал формулировочку? Натворил ты, милок, – прокаркала бабка. – Так делать нельзя. Под Охоту попадешь.
Старуха сняла очки и вперила в меня свои бельма. Взгляд насквозь прожигает. У старых людей такой бывает, если судьба тяжелая.
Возникло чувство, уверенность, словно она вот-вот кинется на меня. В душе шевельнулось что-то древнее, тёмное, поднялась волна злости, ишь, старая ведьма, повадилась буркалами зыркать. Да кто она вообще такая? Я сам кого хочешь переглядеть могу, да и не может она знать про тот случай, свидетелей мало и не виноват я, все само собой получилось.
– Ловко ты с посохом управился.
И подалась ко мне.
Воздух аж зазвенел от разлившегося напряжения. Снегурочка-Мальвина еще глубже втянула голову в плечи.
Я подобрался.
– Бабушка, не смей! Он хороший! – пропищал в тишине тоненький голосок.
Сидевшая у моих ног лопоухая выдерга плотнее прижалась к моим коленям, обхватив ручонками, прикрыла меня от опасности. Я коснулся её коротко стриженого ёжика, потеребил горячий лопушок ушка. Недоросль потерлась щекой о мою ладонь. Недетский жест, тогда внимание и не обратил, после вспомнилось.
Морок спал. Старуха по-прежнему сидела в кресле, водрузив на нос очки, погруженная в себя.
– Той Снегурочкой была я и видела всё как есть, – сказала Мальвина – Девочка с Голубыми волосами. – Тогда не успела поблагодарить тебя, спасибо.
Она говорила еще что-то, слов я не слышал, вспомнилось…
Следующая глава
