Штрудель для Деда Мороза

Девушке легко изменить внешность. Перекрасилась, поменяла прическу и макияж, другая одежда и ее уже не узнать, особенно если видел мельком и не разглядывал толком. Как я мог не узнать её? Те же голубые, редкого оттенка глаза. Тогда на ней был белый парик из дешевой синтетики, сейчас точно такой же, но голубой.

Дед Мороз из меня, по правде сказать, получился так себе. Чем занималась базировавшаяся в центре города недалеко от театра организация «Заря» я никогда не интересовался. Что-то культурно-массовое или из сферы обслуживания населения, но то неважно. Как я о ней узнал и какой черт меня дернул записаться на эту шабашку я вспомнить не смог. Наверное любопытство, может и была еще какая причина.

Подобные мероприятия для взрослых значительно позже стали именоваться корпоративами, как назывались они в то время, я не знаю, может быть и так же. К участию в корпоративах, где платили побольше и одаривали побогаче, допускались проверенные персонажи с элитными Снегурочками, иногда с двумя-тремя сразу. Мне, непонятному новобранцу, досталась работа попроще и после краткого курса молодого бойца, показавшего, что «Елочка гори» я произношу четко, могу стукнуть посохом и не впаду в ступор при первой же неожиданности, был выдан новогодний комплект из украшенного полумесяцами красного халата, обклеенных блестками валенок, большущего мешка с пустыми картонными коробками, символизирующими спрятанные там подарки, белой ватной бороды и еще всякого по мелочи.

В комплект к сему богатству прилагалась Снегурочка – прожжённая хабалка, с испорченной частыми перекрасками паклей неопределенного цвета волос, шелушащимся от неумеренного макияжа лицом и распущенным нравом. На корпоративы в этот год мою внучку не взяли, о причинах я догадывался, от вида перегулявшей девки, обещающей вот-вот превратиться в тетку расстроился, но деваться было некуда – работа есть работа,

Сколько детских утренников мы посетили, не помню. Снегурочка была гораздо опытнее меня, шуршала бумажками, сверяя наш график обхода школ, детских садов, расположенных в жилом секторе организаций. Мы галопом влетали в плотно обсиженное детишками и родителями фойе, под радостное гудение зрителей густо крашенная девка низким пропитым голосом выдавала наработанный годами репертуар, я в меру сил поддерживал её, стучал посохом, поднатужившись басил «Елочка гори!» и слушал однотипные детские стишки безликих хороших мальчиков и девочек, поставленных на одинаковые табуретки и стульчики с написанными на спинках инвентарными номерами типичных советских учреждений.

Все шло своим чередом. Мы рысили по улицам города, иногда пересекаясь с другими, похожими на нас как две капли воды парочками, ныряли в очередной подъезд из списка оборотистой Снегурочки, отыгрывали номер. Большую часть работы делала прошедшая огонь, воду и медные трубы девка, заодно защищая мою печень – налить Деду Морозу считали нужным все, от заведующих детских садов до чопорных учителей младших классов с родителями учеников в придачу.

С изнаночной стороны праздник выглядел не так весело, как с фасада. Мелкие гаденыши требовали не предусмотренные бюджетом подарки, капризничали, без спроса лазили по карманам, воруя выданные на подотчет конфеты, пытались дергать меня за бороду, ловко уворачивались от пендалей и без спроса хватались за посох, сделанный мною самолично из подходящей палки.

Подержаться за палку пыталась Снегурочка, но у меня есть свои принципы и без меры пьющая потасканная девка уже не на шутку раздражала. Не к месту вспомнил анекдот про плац и вытоптанную траву. В общем маршировать там, где до меня наверняка прошла не одна рота солдат, я отказался. Атмосфера праздника безнадежно испортилась и мы просто отбывали номер.

В тот день утренники растянулись до обеда, задержался, потом зашел в библиотеку, наступил ранний зимний вечер, топать до «Зари» было лениво и я добирался домой одетый как есть, Дедом Морозом.

На улице подмораживало, зазяб и обратно брёл напрямки спальными задворками. Нести бороду в кармане удобнее, но нельзя рушить веру детишек в Сказку, шел одетый по всей форме, тряс бородой в ответ на приветствия прохожих, раздал несколько конфет выскочившим откуда-то детям. Последний леденец сунул в рот, задумался.

Думал я о библиотеке. Библиотека Иностранной литературы в заштатном рабочем городе, не совсем обычная, конечно, но, то не суть. Книженцию я там взял удивительную с месяц назад, читал долго, сдал сегодня, украсть подумывал, но не решился и сомневался, правильно ли поступил. Странная книга. Подошел к полке, взял наугад, полистал – Робинзон Крузо. Книга старая, корешок потертый, язык английский, архаичный, слова устаревшие. Так-то книга как книга, с картинками, вот только закавыка – не все картинки обычные, часть от руки рисована и пояснения к ним имеются. Языка я не понял, закорючки детские, сильно удивился, посчитал, что с войны, когда в город пленных пригнали, от какого фрица подарочек залежался, но в душу запало. Корабль запечатлен, на разных этапах постройки, до мельчайших деталей как наяву видится, подробности – закачаешься.

В читальном зале никого не было и я смотрел старый телевизор, стоящий в углу между стеллажами, показывали мультфильм про море, со звуком, это в библиотеке-то! Фигуристая русалка пела красивую песню и сулила мальчику горы злата да вечную жизнь в придачу. Песню я знал наизусть, даже подпевать затеялся.

Библиотекарша молодая, красивой не назову, но такую не забудешь, когда появилась не заметил, выскочила из ниоткуда.

– Нравится сделка? – спросила она и кивнула на экран. – Королём морским заделаешься, корабли топить можно и ничего тебе за это не будет.

– Три тысячи лет топить корабли? Там же люди! – процитировал я фразу из мультфильма.

– Изумруды-рубины в сундуках без счёта, – серьезно кивнула на телевизор женщина. – Русалка прилагается.

– Алчность – порок. Поёт хорошо, но не подходит она мальчику, – ответил я с улыбкой, к женщине книгу подвинул.

Брать не хотела, говорила не библиотечная, штампика нет и не её рукой в формуляре записано. Конечно не её, я сам в формуляр писал, когда книгу брал, никого в читальном зале не было и её я в первый раз вижу.

– Сдаешь книгу? – спросила. – Хочешь – возьми, иначе всё забудешь.

– Запомню, – уверил я.

Книгу сдал. Как она смотрела на меня. Взгляд хищника. Ощущение, вот-вот кинется, волосы дыбом, в ушах шум, как прибой на море. Пожалуй… кабы не бельма и возраст, как есть Изольда Генриховна. Я книгу вернул, она головой кивнула, глаза прикрыла и сразу будто отпустило. Спросила, понравилась ли книжка. Пирожком угостила, пах вкусно, слопал. Странная женщина.

Назад шел, о картинках думал. Зачем в детской книге такие сложные иллюстрации? Даже не иллюстрации, гравюры, на чертежи похожие и надписи имеются на месте спецификации. Схемы с маневрами обозначены, волны, ветер нарисованы, направление тарана… Рассматривал в лупу, кажется это оригиналы и они вшиты, вклеены в переплет намертво. Разве мог Робинзон построить такой корабль и корабль-ли это вообще? Разве можно такое построить? А Пятница? Ххее… да это же…

Во дворы раз, другой свернул, задумался. «Оставайся, мальчик с нами, будешь нашим короле-о-ом, эх будешь нашим королем, па-парам…», себе под нос напеваю, прицепился куплет с мультика. Прямо на них вышел. Лоб в лоб.

Дед Мороз в точно таком же как у меня халате лежал в растоптанном сугробе и не подавал признаков жизни. Полы одежды задраны, нога без валенка со съехавшим шерстяным носком неловко вывернута вбок, украшенный блестками колпак слетел с головы, с красной от крови бороды на белый снег обильно падают дымящиеся капли.

Три подонка обступили притиснутую к трансформаторной будке Снегурочку.

– Чё, сучка, и у тебя нет для нас подарочка? А если найду? – донесся голос.

– О, бля, позырь, еще один! – гоготнул второй.

Меня заметили, отступать было поздно.

Кисло запахло страхом. Воняло от меня. Мысли в голове сбились в кучу. Вдруг пронесёт? Зачем я сюда зашел? Что мне до этой девчонки, я её даже не знаю. Странная какая-то … не боится, стоит с таким видом, будто её проблемы не касаются, может они знакомы и это лишь неудачная шутка, при чем тут я? Ага-ага, шутники, млять, выискались. Господи, он вообще жив? Как минимум вывих, а то и перелом. Кровищи-то набежало… Это она мне машет? Странный жест, как спровадить хочет, мол иди, добрый молодец, своей дорогой куда шел. Сейчас же они её… А и пойду! Всех бед не исправишь. В голову ударил адреналин, в ушах зашумело, сначала тихо, громче, завыла сирена, обрадовался, потом понял – гудит у меня в голове.

– Стоять, суканах, куда пошел! – донеслось издалека.

Дерьмо. Вперся в самую стаю и не переиграешь. Бежать? Это можно. Лучшая защита. Девка. Мда. Вот она, эволюционная ловушка, выбраться из которой невозможно. Или…? Черт-черт-черт, твою ж мать.

Шум в голове усилился. – Сдать назад! – довольно отчетливо произнес бас. – Выйти за дистанцию, приготовиться к повороту.

Качнуло в сторону, будто стоишь на палубе. Бас сыпал командами, слов я не разобрал. Кто-то отозвался «Есть!», забегали, звук как по деревянному настилу топали.

Я потряс головой.

Один из подонков, перепрыгнув через моего лежащего на снегу коллегу по цеху, неспешно приближался.

– Хули ты ушами прядаешь, лошара? Угости детишек конфеткой или мы тебе и снегурке леденцов за щеку натолкаем.

Опять зашумело в ушах, взыграло что-то, лихое отчаяние, бесшабашность. Ехидный голос в голове отчетливо произнес: – Конфетку? Это можно. Огонь!

И пропал.

Неожиданно сам для себя я выплюнул леденец и ядовито-желтого цвета конфета неторопливо, как в замедленной киносъемке, по пологой траектории пролетела разделявшие нас несколько метров и попала точно в морду нападавшему.

– Распиздяй, что ты наделал? – произнес в голове холодный голос. Кто-то в ответ захихикал. – По местам… – донеслось басом. Голоса пропали.

Все стало кристально ясно и просто. Я кое-что умею, молод и относительно трезв, спасибо моей не в меру пьющей Снегурочке. Да трое, ввяжись – забьют без вариантов, но пока-то меня никто не бьет, запахнет жареным – валенки с тулупом скину и поминай как звали. Да и не в лесу ж живем, дома кругом, люди. Снегурочка … молчит, зараза, таращится с любопытством, ты хоть заори, дура. Не мне ж мужским голосом караул кричать.

– Ты чё, бля, совсем оборзел? – вышел из ступора оплеванный мною негодяй. – Гаси его, чуваки!

Началось, подумал я и поудобнее перехватил посох.

От всех драк не отбегаешься, но один против троих – проигрышный расклад. Тесный закуток, я не рэмбо, да и не кино это, из подобного замеса без потерь не выскочишь. Но попробовать-то можно!

Посох я делал сам. Разгуливать с выданная «Зарей» облезлой палкой и портить детишкам новогоднюю картину мира я не решился. Самодельный посох из деревянной гардины, богато увитый серебристым «дождиком» и перевязанный серпантинкой басовито загудел, рассекая воздух, когда я лихо крутанул его над головой.

Посох легкий, деревяшка, но они-то этого не знают и кручу я его – обзавидоваться можно. Когда-то в не сильно далеком детстве, все мальчишки увлекались восточными единоборствами и засматривали любимые боевики до дыр, тренировались в подсмотренных оттуда глупостях. С той поры осталось умение вертеть палку как какой-нибудь монах из Шаолиня, совершенно бесполезное, девчонкам нравилось. Ты смотри ж, пригодилось.

Нападавший застыл как вкопанный, сделал шаг назад, что-то крикнул. Еще двое, отцепились от Снегурочки и повернулись в мою сторону.

«Не сработало», подумал я, продолжая нарезать круги своим ярким, блескучим, угрожающе гудящим, но безвредным «оружием». Вот же, ЖОПА! Они нападут, я пущу в ход свою «вундер-вафлю», удар сквозь толстую зимнюю одежду – как слону дробина, налетят втроем, повалят и … я покосился на красный снег около лежащего Деда Мороза. Пиздец, не шевелится. Еще раз отчаянно исполнил особо красивый коронный финт и посмотрел на Снегурочку: «ЗАОРИ, ДУРА!» мысленно взмолился я. Я вот-вот брошу грёбаную палку и дам стрекача, «своя рубашка ближе к телу», слыхала поговорочку? Стоит, глазищи голубые вытаращила.

Ну все, еще вот так, эдак зафигачу, потом швырну в них посох, прямо в морды и под завесой укутывающего его серебристого «дождя» бежать!

Крайний из троицы потянул из кармана руку. Кастет. Волосы на загривке встали дыбом, время пошло рывками, как старая кинопленка.

Справа мелькнула тень – еще один, из подворотни кинулся.

Нападавшего я узнал, на секцию вместе ходили, приятельствовали. Петька был выше меня, плечистее и постарше, невеликая разница в возрасте по юности казалась пропастью, дружбы не получилось, впрочем, я и не стремился. В спорте он достиг успехов значительно больших, а из спортсменов что хорошее редко получается.

По глазам вижу и он меня признал, кивнул – похоже, посох выручил, уж очень финт приметный, и сходу один на троих попер, бояться Петр не умел в принципе.

Попал, но не шибко удачно, в ухо целил, да гаденыш успел прикрыться и вязаная шапочка-«пидорка» удар смягчила. Попал в скулу по касательной, с ног сбил, тот в снег рухнул, заорал, хрипло сматерился, выхаркнул кровь.

Два других развернулись к Петьке, ближайший ко мне сунул руку в карман, в ладони блеснуло. Твою ж мать, нож!

Что произошло дальше я не очень понял сам, вспоминал после, но из памяти ускользало, виделось нереально, со стороны. Помню опять в ушах зашумело, земля под ногами качнулась, картина мира раздвоилась, потеряла резкость. События замедлились.

Пацан в длиннополом красном халате, украшенном большими, вырезанными из фольги звездами, неторопливо, как в замедленном кино, крутил сверкающий новогодней мишурой посох.

– Корму показал, – отметил голос.

– Надо уходить, без нас разберутся, – пробасили в ответ.

– Авотхуй! – ввернули с ехидцей. В голове пронзительно свистнуло.

Пацан пронзительно свистнул, вооруженный ножом бандит медленно, как бывает во сне, обернулся. Мальчишка вертанул сверкающей палкой то ли восьмерку, то ли знак какой в воздухе выписал и как шпагой, ткнул концом посоха в грудь, прямо в фуфайку.

Подонок выронил нож и повалился ниц.

Девушка схватилась за живот, икнула, подавила тошноту, зажала рот ладошками. На обрамленном синтетическими локонами парика, белом как мел лице выделялись огромные, расширившиеся от ужаса глаза. Побежала, сверкая белыми, обклеенными блестками валенками из-под короткополого голубого тулупа.

Петр стоял, открыв рот и во все глаза смотрел на рухнувшего в сугроб противника, тот лежал неподвижно. Ударенный им парень, приподнялся на локте, вылупился на подельника, заорал. Из раззявленого рта полетели брызги крови. Где-то хлопнуло окно.

– Твою ж мать, брат, что ты наделал? Что это вообще было? – произнес холодный голос.

– Не бери в голову, брат, – ответили с ехидцей. – Маневр как по писаному, по книжечке, по картиночкам.

– Бумаги – мне! Изучать буду, – резанул «холодный».

– Кажется, так делать нельзя, – выступил «бас». – Так не положено!

– Уже сделал. И мне насрать, – возразил «ехидный».

Быстрым шагом, постукивая посохом, я покинул подворотню, завернул за угол, еще раз. Где-то недалеко завыла милицейская сирена. Навстречу попались две мамашки, мужик, стайка детишек, на меня даже внимание не обратили, будто и не заметили. Позже вспомнилось. Тогда же мысли вихрем в голове крутились. Я все видел, но такого просто быть не может, так не бывает! Ужас какой.

Точка.

– Так делать нельзя, – повторила старуха. – Не положено.

– Может и нельзя, но мне насрать, – грубо ответил я. – Заслужили!

Ишь, старая клюшка. Да кто она вообще такая правых и виноватых сортировать? Могла бы за внучку поблагодарить, а не пытаться дыру во мне проглядеть, глупости то, я сам кого хошь в гляделки переиграю.

– Заслужили… – старуха ухмыльнулась. – Ну сделал и сделал. Сделанного не воротишь и так тоже можно, если нужно, но в меру и без лишних глаз. Под Охоту, не ровен час, попадешь.

Она вздохнула.

– Я прибралась там, а за старшенькую спасибо. И давайте пить чай.

Напиток в старом глиняном заварнике пах травами, мёдом, какими-то лесными ароматами и приятно холодил язык.

Старуха взяла лежавшую по другую сторону ее кресла гитару и под неторопливый перебор семиструнки, украшенной по деке затейливой росписью, снова стала рассказывала о жизни, о войне, о театре. Мы опять слушали. Медные вставки-лады на желтом лакированном грифе, протертые по середине, выдавали солидный возраст инструмента. Отблески свечи мерцали на красной меди и старухиных очках. Голубые глаза Ольги разительно контрастировали с желтым глазом мелкой чертовки, прижавшейся щекой к моему колену. По телу побежали мурашки. Было приятно, даже неудобно стало. Попытался отодвинуться, не отпустила.

Изольда Генриховна рассказывала вещи удивительные и я, как завороженный, смотрел в черный провал её рта, а ведьма отчетливым хриплым голосом говорила о событиях, знакомых мне либо по строчкам из учебника истории, либо по картинками из телевизора.

Все получилось само собой.

Пошевелив напоминающими паучьи лапы пальцами, карга, я мог поклясться, достала прямо из воздуха сверток и спросила: – Саша, попробуешь штрудл?

Что такое штрудл, я не знал, замялся. «Штрррудл», пояснила бабка, твердо пророкотав «р», горловым звуком.

– Штрудель. Букву «л» на конце надо приозносить мягче, – поправила её Ольга.

– Штрудель, – она пододвинула сладость ко мне, – это просто пирог с яблочной начинкой.

В руке Изольды Генриховны появилась маленькая чайная ложечка, скорее лопаточка, которой, видимо, полагалось есть этот непонятный «штрудл», она подала ложечку, я протянул руку навстречу, Мальвина сделала то же самое и тут схватить угощение попытался Говорящий Сверчок, задел наши руки и мы благополучно уронили блестящую вещицу под стол.

Мы с Ольгой одновременно наклонились, сделали это быстро, так как всем известно – быстро поднятое упавшим не считается и стукнулись головами.

Удар получился лоб в лоб, зубы клацнули и в ушах на миг зазвенело.

– Иду на таран, – брякнул я, пытаясь сгладить неловкость.

На рассохшийся щелястый пол упали голубые локоны. Роскошный белый бант, венчавший их, смотрелся до жути нелепо. Я вздрогнул, сердце пропустило удар и заколотило часто-часто.

На меня смотрела Мальвина, Девочка с Голубыми Волосами, которые лежали между нами на грязных подмостках сцены провинциального театра. Редкие пучки жидких коротких волос топорщились, подчеркивая огромные на враз визуально уменьшившемся лице глубоко запавшие печальные глаза.

– Вот такая моя судьба, – сказала Ольга. – И знак получен. Окончательный. Скоро первый в моей жизни выход на сцену. И последний.

Из уголка её глаза выбежала слезинка.

Что сказать или сделать, я не знал. А что тут скажешь? Вот он, знак. Знак Беды. И ничего не исправишь.

Дальше все случилось само собой. Я поднял руку и погладил её по чуть липкой от пота голове, притянул к себе и поцеловал прямо в горькие от слез глаза.

Старая ведьма сорвала с лица очки и уставилась на меня, сверкая бельмами, выкрикнула, похоже на немецком, слов я не разобрал. Звучало зло, резко. Насрать. Голова Ольги опустилась на мои колени. Она горько, беззвучно и оттого особенно страшно плакала. Горячая влага впитывалась в штанину, обжигая кожу. Дальше помню плохо.

Не знаю, сколько прошло времени. В голове прояснилось. Изольда Генриховна в кресле напротив перебирала струны. У её ног, обнимая колени, прямо на полу, сидела Алиса в чудесном голубом парике и улыбалась до ушей.

– Бабушка, а мне ведь идет, да!? – девчушка повернулась к старухе теребя пышные локоны.

Оттопыренные ушки, как два лопушка, горели красным, споря яркостью с пламенем свечи.

Старуха потрепала младшую внучку за ухо, посмотрела на меня. Очки она уже одела.

– Угощайся, Саша, – она кивнула на лежащую снедь.

Я прямо пальцами отщипнул кусочек пирога.

Серебряная ложечка так и валялась где-то под столом.

– Я тоже хочу штрудель, – сказала Мальвина. Я отщипнул еще кусочек и сунул ей в рот. Пальцы обдало горячее дыхание.

Старуха тронула струны и запела: «Очи черные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные».

На столе появились баночки-скляночки то ли с вареньем, то ли с каким-то повидлом. Пахло вкусно, удивительно. Густой травяной аромат перебивал запах свечного воска. Откуда появились десерты я не заметил.

Я прямо пальцем выколупывал разнообразные вкусности из удивительно маленьких баночек с притертыми стеклянными крышками, пузыречков и чуть ли не мензурочек, удивляясь про себя, зачем фасовать в такую смешную мелкую посуду.

Картина мира виделась как-бы со стороны. Бабка бренчала на гитаре и опять травила театральные анекдоты. Быстроногий Сверчок умотал по своим делам и топотал где-то в недрах театра, гремел реквизитом, уронил софит, хлопал сидушками кресел на галерке, невидимый во мраке. Ольга заливисто смеялась, а я угощал её бабкиными десертами прямо с пальца. «Хочу еще», театрально-капризным голосом говорила она и подобно галчонку вытягивала губы трубочкой.

Как добрался домой – не помню.

Болезнь навалилась внезапно. В тот же вечер слег.

Две недели температура держалась под сорок, болели глаза, голова кружилась. В своей жизни я не болел никогда, так, простывал в детстве, а тут такое. В больницу не пошел, зачем мне больничный? Звонили с института. Вызывали врача. ОРЗ, сказала тетя в белом халате и поставила «банки», украсившие спину и грудь круглыми темно-фиолетовыми пятнами. Губы потрескались, вокруг рта появился белёсый налет. Мама удивлялась, где это я мог так простудиться и ругала, что как в детстве облизываю губы.

Говорят, я бредил. Помню сны удивительные. Старуха каждую ночь являлась. Спишь и будто наяву видишь, лицо словно в дымке, очков нет, буркала свои на меня уставит – мороз по коже. Как у слепой старухи с бельмами вместо глаз может быть такой взгляд? Жуть. Два омута и хищник в глубине бездонной. Я её рассмотрел подробно, до деталей. И что ей было от меня надо? Разговоры эти, будто научить чему-то хотела. Позабыл почти всё. За внучку благодарила, помог я ей. Чем? Странные сны.

Просыпался в холодном поту, опять в забытье проваливался.

Глаза закроешь – она. Пела под гитару, про сестру, кажется. Снившееся забывал сразу, как проснешься. Баночки-скляночки под нос совала, травами пахнут, угощала чем-то, наверное штруделем этим треклятым. Как к себе домой в голову каждую ночь шастала. На поправку пошел – пропала.

Состоялась ли постановка, я так и не узнал. Сначала не до того было, а потом и спросить как-то забыл.

Больше старую ведьму я не встречал. И слава богу. Жуткая. Мороз по коже и волосы на загривке дыбом сами собой поднимаются. Её, поди и в живых-то уже нет, столько лет прошло. Где похоронена – не знаю.

Точка.