Капитан Врунгель или сказка старого профессора

Свиделись с Ольгой через несколько лет, почитай на смертном одре.

Работал у нас на кафедре старик-чудак, с теорией научной «ниспровергающей сами основы квантовой физики» носился, мура мурой, посмеивались над ним, но человек заслуженный, из уважения часы учебные давали, полставки как прибавку к пенсии оформили. Квантовая физика с профилем нашей кафедры даже рядом не лежала и в жуткой путанице многоэтажных матричных уравнений, тензоров напряжений полей и разнообразной каши из близкого и дальнего электромагнитного взаимодействия, которую он дежурно бубнил на конференциях разобраться никто не пытался, слушали, вежливо кивали, не более. На последнем курсе института ознакомился с абракадаброй и я, перевёрстывая его бумажки, набранные разбитым шрифтом допотопной печатной машинки с пропусками под рукописные вставки формул, кудрявости которых удивился не только я, но и компьютер. Я скрипел мозгами, поражаясь какие на свете бывают умные люди, новенькая IBM стрекотала винчестером, дед сидел рядом и надтреснутым старческим голосом пояснял нюансы неразборчивого почерка, иногда повторял: «Спасибо, уважил старика» и пытался втюхать мне сакральную мудрость, изложенную в его писульках, рассказывал еще что-то. Я слушал вполуха, вежливо кивал, барабанил по клавишам и отвлеченно размышлял, стоит ли мне «идти в науку», вдруг я со временем тоже превращусь в чудного деда и не проще ли плюнуть на посулы куратора, прочащего дипломирующемуся специалисту блестящую научную карьеру, да пойти на завод.

Так бы и забылся странный старик, необычных людей в моей жизни уже тогда хватало, да случилась оказия на первом курсе аспирантуры. В ВУЗе стало на одного доктора наук больше, событие отмечали смешанным составом нескольких кафедр и совместили с «обменом научным опытом», почему-то именуемым «симпозиумом», а попросту говоря пьянкой, куда и пригласили свежообращенного адепта науки.

Я сидел на задворках, вяло ковыряя невкусные салаты под еще менее вкусную водку, дежурно повторял тосты вслед за руководством во главе банкетного стола и вежливо слушал соседа, старпера, со старинным именем-отчеством, похоже, умом особым не отличавшегося с юности и совсем подрастерявшего его остатки к старости. Аристарх Аристархович с радостью вцепился в свежие уши, долго хвастался должностью – декан младших курсов ведущего факультета, которую создали специально под него и долго уговаривали занять. Я терпеливо слушал нудного, быстро захмелевшего деда, думал над применимостью поговорки «век учись – дураком помрешь», кивал, поддакивал, про себя удивлялся чему он может научить студентов и каково это – ходить на пары к выжившему из ума преподавателю, мысленно прорабатывал вопрос, будь я ректором, какую бы придумал должность, чтобы отстранить его от образовательного процесса.

Старый пень, совсем захмелев, фамильярно просил коллег называть его Аристархом, чего я, мальчишка, втрое младше него, никак не мог себе позволить, сжав зубы, чтобы не нахамить и незаметно выливая под стол наливаемую мне Аристархом водку, слушал раздраженное брюзжание «за молодежью будущее, они должны соответствовать высокому званию студента, а не расшатывать устои государства, погружаясь в пучину аморальности, революции и нигилизма». Дед не забыл отмандить Горбачёва, Ельцина и перестройку, я выслушал лекцию по искусству преподавания, получил советы по работе с учащимися, под глуповатое хихиканье на ухо обогатился бородатым пошлым анекдотом о студентках, проклял все на свете, науку, соседа, водку, безвкусные салаты, свежеиспеченное светило науки с его сраным симпозиумом в придачу, из-за которого я так влип и усердно озирался по сторонам в поисках выхода.

За стол меня определили неудачно, молодых лиц в этом паноптикуме раритетов было мало, бубнеж Аристарха шел фоном, а мысли мои занимал вопрос как бы пересесть поближе к симпатичной девушке с пушистым каре и большущими «очками-стрекозами», быстрая перестрелка взглядами с которой показалась мне обнадеживающей или хотя бы свинтить пораньше.

Неожиданно беседа в президиуме, где скучковался самый цвет научного сообщества, куда ни плюнь сплошь доктора-профессора, приобрела интонационное разнообразие, сквозь общий невнятный гул застолья пробились выкрики: «Да ты со своей теорией … не всякому дурню её наука писана … да-да слыхали, владычица морская, ха-ха-ха… сльшь, её не трожь! И про море тебе не ведомо… ага, тебе ведомо, лично Паули руку жал… его знал не я, а она, женщина в…».

Голоса прибавили громкости, я вытянул шею. В жаркой перепалке сцепились два убеленных сединами преподавателя, полемика приобретала нешуточный оборот, со своего места я мог разглядеть набухшие жилы на морщинистых шеях, гневно раздутые сизые носы, один из спорщиков, «наш» чудак-профессор, схватил второго за отворот рубахи, отлетевшая пуговица, сверкая перламутром, запрыгала по столу между хрустальных салатниц. Вокруг загалдели, дамы испуганно закудахтали, подпрыгнули со своих мест члены научного братства помоложе, бузотеров уняли, «нашего» профессора, грозящего оппоненту костистым кулаком, куда-то вежливо повели.

– Врунгель! Капитан Врунгель! – выкрикнул ему во след второй спорщик, «наш» гордо выпрямился и не обернувшись вышел под насмешки оппонента.

Нерядовое событие подбросило в вялотекущую застольную беседу большущую охапку свеженьких дровишек, народ вокруг загалдел, собутыльник плеснул в мою рюмку водки и под двойную дозу себе поведал странную историю.

После второй бутылки рассказчиком Аристарх Аристархович был так себе, но зато работал при институте чуть ли не со дня его основания и рождение байки о «нашем профессоре» застал самолично.

Чудаковатым коллегу считали не только из-за продвигаемой им теории с его же слов «тянувшей на Нобелевку», но и из-за странных рассказов о море, кораблях и капитанах, которыми демобилизовавшийся после тяжелого ранения и отправленный по разнарядке в сибирский ВУЗ выпускник Бауманки, потчевал новых коллег. Поначалу фронтовика слушали, удивленно качали головами, недоуменно разводили руками, переспрашивали «Где-где? На море?», но так как речи его ясностью не отличались, указать на карте мало-мальски большие водоемы между СССР и Германией он затруднялся, а истории звучали совершенно невероятные, постепенно разводить руками перестали, и принялись крутить у виска пальцами, подтянутого офицера, во всем остальном, кроме дивных рассказов, проявлявшего ясность и трезвость ума, за глаза стали звать «капитаном», а позже «капитаном Врунгелем».

В стране победившего социализма сказки любили, но идеологически правильные, а не абы какие всякие, с мистическим душком, с бравым капитаном поговорили по партийной линии и порекомендовали лечить контузию. Сметливый юноша, чудом переживший Отечественную в чине капитана стрелковых войск, намек понял и до наших дней дошло только необычное прозвище, пользуются которым очень редко, обстоятельства появления помнят только старейшины и непосвященным рассказывают крайне неохотно.

– Зачем же вы мне об этом рассказали? – спросил я и узнал, что на фуршет попал по рекомендации «Врунгеля», замолвившего слово в ректорате за никому неведомого новичка-аспиранта. «Он хороший», так и сказал. И пока я, открыв рот удивлялся странному стечению обстоятельств, под «посошок» узнал, что умение делить людей на плохих и хороших появилось у старика, а тогда еще юного парня примерно моего возраста вместе с морскими причудами и как-то с ними связано. «Никогда не ошибается», уверял меня случайный собутыльник. Подлецов, негодяев или сшельмовать замысливших вмиг чует и людей насквозь видит, кремень-старик, несгибаемый и честнейшей души человек, совесть кафедры! Говорили еще о чем-то, подробностей не помню, перебрал лишку.

Я уже собирался домой, когда меня окликнул Аристарх и напоследок плеснул водки в мою рюмку: – Ну ты это, заходи, если что, – кадык на тощей шее судорожно задергался.

Пока он, запрокинув голову, давился алкоголем, я вылил свою дозу в удачно подвернувшийся фикус и покинул симпозиум.

По зиме приключилась оказия, попал сей чудной профессор в больницу с желудочными коликами, вылезли различные старческие болячки, воспалились глаза, обследования затянулись и обязали меня от вуза препода этого в больнице проведывать.

Не пошел, просачковал, не люблю подобные мероприятия. В институте напомнили: а кто их любит? Опять не пошел, напомнили еще раз, уже настойчивее, заскочил на минуту, передал через нянечку-санитарку пакет с яблоками, отговорился делами и слинял – я не сиделка, да и что они мне сделают? На очередном заседании кафедры раздался звонок, заведующий кафедрой долго слушал трубку, удивлено шевелил бровями, смотрел на меня, пересказал разговор. Звонили из ректората, просили передать, профессора завтра с обеда отправляют на лечение в область и уважаемого человека, одного из старейших сотрудников вуза, надо поддержать с утра морально и позже физически, усадить на поезд, чем займется коллектив кафедры, а заведующий самолично сопроводит его, подо что уже оформлена командировка и щедрые суточные. Отдельно ректор упомянул обо мне – сказал, если сиделки в восемь ноль-ноль при больном опять не будет, то он разберется как следует и накажет кого попало вплоть до исключения из аспирантуры по моральным основаниям.

Я сильно удивился, так как понятия не имел, что ректор помнит о моем существовании, уточнил время. Сильно удивились коллеги. Поразился шеф, перезванивать про время не стал, велел не дергать тигра за усы, проявить совесть и сострадание.

Так я и оказался в больнице.

Старый профессор с осунувшимся лицом и красными, воспаленными, старческими глазами, лежал на кровати. Я сидел подле него на стуле, глазел на тумбочку, пузырьки с лекарствами, лежащие там же очки, журнал «Наука и Жизнь» с разгаданным кроссвордом и откровенно маялся. Больной тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Кто я для него? Не вел у меня ничего, общались иногда ни о чем, случайное застолье, вот и все контакты. Немного поговорили о делах, о ВУЗе, без энтузиазма обсудили городские новости. Общие темы для разговора у нас быстро кончились, старик начал рассказать о прошлом, юности.

Родился, крестился, отрёкся, вступил в комсомол, поступил в институт, окончил «Бауманку», давно, очень давно, откуда, из аспирантуры и призвался на передовую, когда немцы вышли к Москве. Начал боевой путь с простого солдата, несколько раз был ранен, но легко, пережил страшную череду мясорубок, дальше пошло об ужасах войны, фронтовой удаче и солдатском чутье, оберегавшем его от смерти, да так надежно, что когда фрицев погнали на запад, то к границе с Польшей он вышел уже в чине капитана. Я вежливо слушал, кивал, поддакивал, удивился высокому званию.

На войне люди «растут» быстро, ответил старый профессор, грамотный, карты читать умеешь и повезло пять боев пережить, да сам не дурной – будешь старшиной, а он везучий, и сам не промах, выбился в капитаны. Я опять дежурно покивал, старик замялся, спросил, неужели мне не интересно?

Что тут скажешь? Я не люблю насилие и по натуре трус, подвигами и оружием интересуюсь мало, знаю, для мальчиков нетипично. Покивал он и мы замолчали.

Время шло.

В палату вошел доктор, измерил больному температуру, полистал свои бумажки, сказал, что документы для отправки в областную клинику готовы, между делом намекнул – в больнице лютая нехватка персонала, а случай не тяжелый, помощь родных или коллег не помешает и посмотрел на меня. Я кивнул. Врач заговорил об анализах, стал жаловаться на жизнь, дефицит лекарств и разнообразные старческие болячки, завели волынку о подагре, радикулите и ревматизме. Профессор обстоятельно отвечал и давал рекомендации по борьбе с вышеназванными недугами, эскулап переспрашивал, записывал полученные советы. Время потянулось еще медленнее. Пожилой дядька в белом халате сочувственно посмотрел на меня и включил стоящий в углу палаты телевизор. Показывали мультик: «Летучий Корабль» про Ивана-Дурака, который построил этот самый корабль и красиво пел голосом Михаила Боярского.

Когда ушел доктор и мы остались одни, не заметил.

– Мультфильмы любишь? – спросил старый преподаватель.

– Очень, – сознался я. – Как ребенок.

– Замечательная сказка, душевная, мне тоже нравится, жаль закончилась. Выключи, – попросил он и кивнул на экран – передавали «Прогноз погоды на день».

Я поднялся, выдернул штепсель из розетки, снова уселся на стул.

– Нам надо поговорить, Саша, это очень важно и я должен сделать так, чтобы услышанное ты запомнил навсегда, история необычная, но вы, молодые, забывчивы и слушаете не всегда внимательно, поэтому я расскажу тебе удивительную сказку, которую ты не забудешь никогда, а изложена в ней сущая правда, как бы невероятно это не звучало.

– Сказка ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок, поговорку знаю. Про что сказочка?

– Про корабли, море и Ивана-дурака. Бери сушку и слушай.

Я покопался в лежащем на тумбочке пакетике и захрустел всухомятку каменно-твердой, обсыпанной редкими точечками мака, баранкой.

– К лету сорок четвертого, у Бреста, мы вышли на границу с Польшей, я тогда уже в чине капитана был, ротой командовал, бои за пригороды страшные…, – начал профессор.

– Опять про войну? Вы же…

– Потерпи, – оборвал он, – Предместья взяли, дым, пожары, руины. Я бойцами командую, блиндажи, окопы, дозоры, секреты на передовую послал, сам ротные позиции осмотреть пошел. Двориками, среди грядок и деревьев плодовых ноги сами вынесли на дом двухэтажный, дверь выбита. Неладное, опасность пятой точкой почуял, как изнутри шепнуло, интуиция у меня с детства, потому и выжил, уйти хотел, сам не заметил, как внутри оказался, а там солдатики мои. На войне добрые долго не живут, все злые, а те совсем плохонькие были… нехорошие, шкодливые, глазенки бегают, руками суетливо так за оружие схватились и я на них автомат нацелил. Стоим. «Равняйсь, смирно», гаркнул, команду выполнили, но с ленцой и позы напряженные. Один понаглее выступил и поясняет и тут я её и заметил.

– Кого?

– Женщина. Такую не забудешь, высокая, статная, держится властно и одета… платье старомодное с кринолином, сама в корсет затянута, на голове широкополая шляпка с плюмажем и лицо вуалью скрыто. Кругом ад кромешный и она, как только что из театра с премьеры вышла, меня увидела и улыбается будто знакомому. И я в ответ улыбнулся, а у самого глаза на лоб лезут, ей-ей она в театре играла, еще до войны мы компанией студенческой в Москве на «Три сестры» и «Вишневый сад» в постановке Станиславского ходили, там-то я её и видел да быть того не может!

Лицо профессора стало жестким, губы сжались в плотную линию.

– Знаешь, Саша, на войне всякое бывает, ты промок, продрог, нужны дрова, одежда или голоден, тут не до церемоний, бери, что требуется, военные трофеи никто не отменял, но мародерство или насилие – это другое. Он посмотрел на меня.

Я кивнул, поддакнул.

– Немчурой обозвали, фашисткой. Сама из себя чужая, дом богатый, у одного смотрю уже из кармана цепочка золотая торчит и под гимнастеркой топорщится, засунул что-то, второй часы с гирями под мышкой зажал. Вот скажи, куда ты с часами пойдешь? На Берлин, а потом обратно потащишь? Надо – бери, отобрать можно, если необходимость имеется, но грабеж ради наживы… Хозяйку обступили, глаза блестят возбужденно, нехорошо так. А та улыбается из-под вуали, смотрит с любопытством, словно и не понимает, куда ветер дует.

– Я сразу понял, добром не кончится. На войне люди – звери, а с этой компашкой у меня давно разлад был, на кровь их тянет, совсем худые душонки, по окопам ходил, озирался. «Свободны» скомандован, замялся, неуверенно вышло, про трибунал зачем-то брякнул, они зашушукались, я рявкнул – команду исполнили, нехотя во дворик вышли.

– Вы точно сказку рассказываете? – подозрительно уточнил я.

– Будет тебе сказка, слушай. Эти вышли, я остался, женщина на меня смотрит, к столу подошла, а там свеча зажжённая стоит и карты черные гадальные в пасьянс разложены.

– Карты? – удивился я.

– Да! Старинные, лак на картинках потрескался и ведет себя так, будто ничего особого не происходит, с остатка колоды листы верхние сняла, пасьянс завершила, головой качает – не сошлось, прибрала картишки, чайник на керосинку поставила, в серванте чашечки перебирает, пастораль, идиллия, осколок мирной жизни в пожаре войны. Я по комнате мечусь, в окно заглянул, там эти скоты в кучку сбились, косятся, я все сразу понял, сердце ёкнуло и руки вспотели …

– Так ведь командир же, трибунал, все такое.

– Эх, Сашок, на войне кто первый выстрелит, тот и прав. Меня шлёпнут, потом её. Автомат проверил, женщину про запасной выход спрашиваю, спасти обещаю, уходить, говорю, надо, иначе обоим погибель.

Она засмеялась, в угол пальцем ткнула, там дверца неприметная, холстом занавешена, меня к ней подталкивает, выпроваживает, без слов ясно.

– Убежал? – переспросил я, непроизвольно перейдя на «ты».

– Остался.

– Вы приняли бой и всех победили? – съехидничал я.

– Я всех уделал!

Подростковое слово в устах седого профессора резануло слух. Я невольно хихикнул.

Он улыбнулся.

– Слушай, Саша, сказку, про Иванушку-дурачка, слушай внимательно, но вначале возьми безделушку, в тумбочке верхний ящик, там лежит.

Я вытянул ящик, пошарил по днищу из рассохшейся занозистой фанеры, достал вещицу, покрутил в руках.

– Ты знаешь, что это такое? – спросил профессор.

– Ну… Чую вопрос с подвохом. Это какая-то осадочная порода, возможно песчаник, могу ошибаться, не геолог.

Я еще раз осмотрел камень.

– Вопрос из детства и не о материале. Как называется камень с дырочкой?

– Вы про отверстие, да? Такие камни не редкость и в детстве мы назвали их «Куриный бог», верили, будто приносит удачу, некоторые носили их на веревочке. Чепуха.

– Еще он называется «Ведьмин камень», – продолжил старик. – И если посмотреть в дырочку…

– То можно увидеть где спрятан клад или обнаружить секретное место, – подхватил я. – Секретных мест валом, мы искали в них Бабая и оживших мертвецов на соседней заброшенной стройке.

– Нашли? – подмигнул он.

– Бабаев не бывает, алкашню видели, иногда пострашнее покойников, – отыграл я.

– Её подарок, – он кивнул на каменюку.

Я удивленно посмотрел на него через дырочку.

– Что ты видишь? – с интересом спросил он.

– Э…, – не нашелся я.

– Ты видишь старого, выжившего из ума дурака, сказочника, за рассказанное он может поплатиться жестоко и другие пострадают, но я рискну и сломаю эволюционную защиту.

– Знаете, может быть мы поговорим как нормальные люди и не будем усложнять? – немного раздраженно спросил я, убрал от глаза камень и посмотрел на часы над изголовьем. – Что еще за эволюционная защита?

– Наверх ничего не передается, я уже пробовал раньше, срабатывает эволюционная защита как она и говорила, все переиначивается, слышится по-другому, человек тебя не понимает, чудаком прослыть можно или даже загреметь в психушку, но я путь обходной нашел, историю сказочкой оформлю, тебе поведаю, ты слушай внимательно, что непонятным покажется, не спорь или не верь, позже поймешь, все сам увидишь и узнанное тебе пригодится.

Я непонимающее посмотрел на него.

– Невозможно рассказать некоторые вещи, сам запутаешься, тебя поймут не так, переврут или поднимут на смех, но я прожил долгую жизнь и способ знаю, сработает. Если собеседник считает, что ты врешь или спьяну болтаешь, то он тебя услышит, но не поверит. Ты слушай сказку, запоминай, придет время, все само сработает. Если хочешь и есть на чем, записывай.

Я еще раз посмотрел на часы, пожал плечами. Уйти я не могу, все когда-то кончается и это пройдет: – Я весь внимание.

Он помолчал, облизал синюшного цвета с фиолетовыми прожилками губы. – Этот камешек мне дала дама в вуали. Достала из комода, в руку вложила, к окну подвела, во двор указала. Я в дырочку посмотрел.

– И что же вы там увидели?

– Море.

– Море? В Польше? За Брестом? – удивился я.

– Саша, это сказка, – напомнил он. – Море есть везде если смотреть умеешь. Увидеть его может каждый сам или кто показать должен. Мне она показала. За руку взяла, как ребенка, я во двор сквозь камень смотрю, а там волны до горизонта, огни и кораблики в стайку сбились.

Что сказать я не знал, покрутил в руках «Куриного бога». – Море? Корабли? Это какая-то притча? Символ?

– Называй как хочешь. Считай жизнь – море, по которому каждый плывет на своем корабле.

– Жизнь прожить, не море переплыть! – переиначил я поговорочку. – Стайка кораблей – это солдаты?

Профессор радостно кивнул. – Да. Она показала, я увидел. Парусники старинные, баркасы, шлюпы, ялики на волнах качаются, вымпелы, флажки сигнальные вывесили, фонарями перемигиваются, на морзянку похоже. Себя со стороны вижу в рубке, канонерка двухмачтовая, как понял, не знаю, я их побольше, но у них флотилия, поглядел и вмиг все прочуял, лучше, чем ушами услышал, внизу яснее видится, подлецы и недоброе замыслившие, как на ладони, а она говорит: «Смотри внимательно, видишь, в рубках красным полыхает?».

– Это женщина сказала? На немецком?

– По-русски! Говорит она очень чисто, акцент едва уловимый, слова необычно подбирает, а так не догадаешься. Я через дырочку в камне гляжу, точно в рубках точечками огоньки красные. Она меня крепче за руку взяла, поясняет: «Мятеж на борту. Они сговорятся и тебя убьют. Беги». А как же ты, спрашиваю?

– Обо мне не беспокойся, – отвечает, – меня они не видят, ты уходи и я следом. Им меня не догнать.

– Тебя не догонят так другие пострадать могут, их на кровь и грабеж тянет, с этим надо что-то сделать! Немедленно!

– Немедленно? Звучит как приказ. Это ты мне приказываешь? – захохотала, развеселили ее мои слова, я как дурак оправдываться стал, что, мол, я же капитан, командир, главный, командовать привык, мне по рангу полагается, и тут она по ним ударила.

– Э-э-э… женщина? Из автомата или вы, хм… про корабли?

– Она внизу, на море ударила. Я вздрогнуть не успел, бурун, вспышка и нет никого, только обломки по воде и кровища пятнами. Всех в момент под воду утащила, как сом утят. Утопила.

– У нее тоже есть корабль? Какой?

– Корабль есть у любого человека и с ним связан, у нее особый, как ни приглядывайся, расплывается все, деталей не видно, глазу ухватиться не за что. Маленькое суденышко, неказистое, из воды невысоко торчит, рубка и две палубы, но это обман, маскировка.

– Маскировка? Что это значит?

– Под водой она прячется, а то что снаружи – бутафория. Я догадался, на фронте всяких хитростей насмотрелся, ее попросил показаться. Смеётся, я, говорит, страшненькая, тебе не понравится. Она под водой ходит, так мало кто может. Все поверху плавают, огоньками перемигиваются. Если плыть далеко или очень быстро, вода светится и это демаскирует движущийся объект, позже объяснила, показала. Она без огней умеет, ничего не видно, под воду ушла, где нырнула, водоворот кружится и сполохи, для меня сверкала, кокетничала, солдатиков перебила, те даже не поняли, что произошло.

– Э…, – промычал я. – Парусник? Под водой ходит?

– Саша, смотри в камушек, – прервал профессор, кивнув на зажатую в моих пальцах вещицу.

– Что произошло на самом деле, не внизу, не в сказке? – уставился на него я через отверстие.

– Прекрати, ты аспирант, а выглядишь как первоклашка и в сказки веришь.

Я покраснел и положил «Куриного бога» на тумбочку.

– Вот так и я камень от глаза отнял, – продолжил старик, – во двор смотрю, а там солдатня моя мечется.

– Живые?

– Мертвые они, считай, были. Нет корабля и человеку смерть, вот так оно и работает, все связано! Тело побегает курицей безголовой или сразу наземь рухнет, уже не важно, нет души – нет человека и ничего не поправишь. Мальчишка-сержант, ребенок, восемнадцати не было, за голову схватился, кричит «Мама, мама», жалобно, тоненько, а сам мертвее мертвого, нет корабля, я же сам все видел! Застыл я в ужасе и шепчу: – Это убийство, за что вы их так?

– Ты скомандовал и они заслужили, – безучастно ответила, буднично. И тут я понял, она уже делала так раньше, много, очень много раз, привыкла. За руку меня тянет, отойдем, говорит, надо укрыться, это может быть опасно.

– Укрыться? От кого? Умерли же все!

– Сержантик на колени упал и пополз в угол двора, ладонями по земле водит, словно потерял что и теперь ищет. Нашарил. Шарахнуло оглушительно и окна вдребезги, едва осколками не посекло.

– Что случилось-то?

– На мину противопехотную наткнулся, она его навела, это точно, не знаю как, управляла им, телом бездушным.

– То есть все погибли от взрыва?

– Да, «похоронки» я лично подписывал. Черта-с-два, трупы осматривал, повреждения есть, но не у всех смертельные. Это, Саша, было другое убийство, так делать нельзя, не положено и ты не делай.

Он назидательно поднял палец

– Это вы мне говорите?

– Это она сказала. Другое убийство. За подобное карают жестоко. Иногда можно, но без свидетелей.

– Вы свидетель.

– Я спросил. Плечами пожала, ответила: «Покарать меня никто не сможет, здоровья не хватит. Давай пить чай».

– Это вы мне?

– Это она сказала. Через окно, взрывной волной выбитое, посмотрела, вуаль ветерком колышется, на трупы глянула: «Давай пить чай, тут без нас разберутся» и к столу тянет, осколки со скатерти смахнула, на керосинке чайник засвистел. Во дворе крики, сапоги бухают, машина подъехала, она меня за стол усадила, по чашечкам чаек разливает, под каблучками стекло оконное похрустывает. У меня перед глазами пацан-сержант «Мамочка» шепчет, а она уже думать о нем забыла, пакетик на стол выложила, развернула, а там пп…пии-рожок!

– Пирожок?

– Да! Я такого никогда не ел и это не п..ппии… это ш….ш-тт, пп-пирожок я..я..я… Ш-ш…

Лицо старика побагровело, он сделал несколько глубоких вдохов.

– Пирожок яблочный? Штрудель?

Старик стиснул мою руку, больно впившись толстыми, пожелтевшими от курева ногтями в кожу: – Саша?! Ты с ними, да? Ты все знаешь и тоже в коо..коо..команде? Ты же видишь море?

Он говорил что-то еще, глаза его заметались, округлились, выражение лица стало безумным.

– Не знаю, о чем вы, – я осторожно попробовал отнять руку. – Я сам по себе и нет у меня никакой команды! Море иногда снится, бывает, но во сне какой-только муры не привидится.

Он перехватил мою ладонь, неловко обернулся на кровати, посмотрел на часы, заговорил суетливо.

– Откусил я шш... ш… выпечку эту, а прожевать не могу, колом в горле, она за мной следит, глаза под вуалью скрыты, но чую, не сводит, заметила: «Если хочешь, не ешь, из меня никудышный кулинар». Выплюнул. Вижу, расстроилась и говорит: – Гадала я на картах, они не врут, ждала доброго молодца, кушанье состряпала, а явился ты, Иван-дурак.

– Так и сказала?

– Слово в слово! Вуаль поправила, раз пришел, говорит, значит для чего-то да будешь нужен, пей чай и слушай, все, что поймешь – твое, хочешь – записывай. Тогда-то и появились записи. Журнал.

– Журнал?

– Не простой журнал, она… слово редкое, я позже вспомню. Мне писать не на чем, в одной руке камень, в другой автомат зажат, оружие отложить велела, камень подарила и Журнал. Я его для себя так называю, туда и записывал, она много рассказывала, очень сложно и быстро говорила, как все устроено, показывала, про море объясняла, про корабли, навигацию, следы на воде. Я почти все упустил, а что записал, не понимаю!

На глаза старика навернулись слезы. Я гладил его по руке, терпеливо ждал, разглядывал камень.

– Это амулет, Саша! – неожиданно выкрикнул он. – Сказала, от глаза дурного защитит, грехи случайные простит, в беде поможет, в опасности сферой защитной укроет, я с ним до Берлина дошел, в дырочку подсматривал, когда было страшно, её слушал.

– Женщина с вами отправилась?

– Нет, «камень – знак, чтобы Иван-дурак не потерялся», так и сказала. Пометила она меня и приглядывать пообещала, советовать, в советники записалась. Так и сказала: «Будешь в дырочку глядеть, с умом воевать, да меня, своего лучшего советника слушать, выживешь».

– Работает? – улыбнулся я и посмотрел на него через дырочку.

– На войне очень страшно, суеверные все, от коммунистов до уголовников. Прямо в голову шептала, её голос, волосы на загривке сами собой дыбом поднимались. Её слушал, себя слушал, из любых передряг выкручивался, до самого фашистского логова дошел без единой царапины.

Что сказать я не знал, еще раз покрутил в руках «блинчик» с дыркой посередине.

– Сам виноват, язык распустил, товарищу боевому про индульгенцию от смерти поведал, он камушек и украл прямо перед штурмом Рейхстага, – продолжил профессор. – Первый же фриц подарок сделал, очередью из «шмайссера» удружил, весь живот в дырках, получите, распишитесь. В санчасти осмотрели, сказали живучий, зараза, но случай не операбельный, вон койка, пусть полежит, богу душу в покое отдаст. Не сдох, через день живот вздулся как воздушный шар, гангрена началась.

– Полостные ранения с сепсисом в то время? Как же вы выжили?

– Никак. Совсем худо стало, помирать собрался, глаза закрыл – она. Ругалась, дураком обозвала, спросила веду ли записи.

– Это во сне было?

– В бреду, во сне. Неделю как к себе домой в голову шастала. Глаза закрою, она! Свечу зажжет, мази достала, пела, на гитаре играла.

– Семиструнка? – само собой с языка сорвалось.

Старик посмотрел на меня, покачал головой, продолжил: – Семиструнная гитара и пузырьки, баночки-скляночки, притирки вонючие.

– Помогло? – выдохнул я.

– Помогает пенициллин. Партию по ленд-лизу в госпиталь передали, дружили тогда с американцами. Военврач пришел, «на нем и опробуем», укол сделал, мне позже рассказали, неделю колол, я и пошел на поправку, все зажило как на собаке, фельдшеры довольные чудо-лекарство нахваливали.

– Как же к вам вернулся камень? – покрутил я «уликой» перед его носом. – Вы сказали, украден был.

– Вора на соседней койке встретил. Я еще не оклемался и его не узнал, тот сам окликнул, плакал, прощения просил, про камень сознался, вернул и ей передать умолял, что он все исправил и не в обиде.

– Ей? Женщине?

– Да. Она его нашла, наказала, украденное вернуть велела и передать потребовала, чтобы я за ум брался, в Журнал писал, начинал реконструкцию и никогда не пытался повторить то, в чем не разбираюсь иначе руки может оборвать по локоть.

– При чем тут реконструкция? Про руки прикольно, я сам так иногда говорю, когда студенты на практике не туда пальцами тычут.

– Руки оторвет по локоть. Так и сказала. У него рук не было. По локоть. Культяшками мне на подушку оберег положил, на койку лег, ночь бредил про море, огни и её корабль, кричал страшно, под утро умер, сказали сердце не справилось с болевым шоком. Вот такая история, Саша, что правда, что ложь, решай сам.

Точка.

Я жевал сушку и тупо смотрел на часы. Стрелки стремительно бежали по циферблату.

– Понравилась сказка? – вывел меня из ступора профессор.

Я молча кивнул.

Он улыбнулся. – То была присказка. Продолжение посвежее имеется, тебя касается.

– Меня?! – воскликнул я и опять посмотрел на часы. – Говорите, времени осталось совсем мало!

– Про время ты верно заметил, – сморщился он, – времени почитай нет совсем, слушай и держись за камешек. Полвека прошло, недавно объявилась, близко не подошла, в вуали, это точно она была, я голос узнал. Спешила, спросила веду ли я Журнал, про научную работу поинтересовалась.

– Про ВУЗ?!

– Да, Саша! Про теорию мою волновую.

– Которую вы на каждой конференции…, – осекся я.

– Да! О которой я на всех углах талдычил, дураком прослыл и за глаза посмешищем. Никто её не прочел, не вник, противоречит квантово-механическому принципу, запрету Паули. Ты читал мою монографию или хотя бы знаешь кто такой Паули?

Умничать я не стал, сознался, монографию просматривал, мы же вместе с ним верстали ее на компьютере для печати очень ограниченным тиражом в нашей местной типографии, но в содержание не вникал и о чем она не помню. Про Паули и принцип представление смутное, кажется про волновую природу материи и запрещает что-то на квантовом уровне. Или наоборот разрешает.

– Ты знаешь, как зовут Паули? – закричал старый профессор.

Я покраснел и пожал плечами: – Нобелевский лауреат, вроде, имени не помню.

– Его зовут Вольфганг! – прогремел старик. – И он ошибся, а я прав! Вся современная физика проскочила мимо, а есть еще один путь, которого никто не видит, те, кто знают, молчат и низом поперек волны ходят! Бурун, море в огнях и лети как ветер куда душа позовет! Я не умею и не научусь никогда, таким родиться надо, но это действует, Саша! Я видел! Она показала и работать повелела! Тогда-то теорию свою я и начал разрабатывать, пока в сорок пятом, в госпитале валялся, Бауманка пригодилась. Не все понятно, но чем выше скорость и дальше движется объект, тем сильнее свечение – демаскирующий признак! Такие как она еще есть! Корабль у любого имеется, а поперек волны хода нет, это запрещено, но ей можно. Юный Волчонок ошибся! Так и сказала.

Я промолчал, а что тут скажешь? Успокаивающе погладил старика по руке, поправил одеяло.

– Волчонок! Она его знала лично! Знала, что он ошибается, но как правильно – не поняла и для этого ей нужен я! – закончил он.

– Вольфганг – это…? Я английский учил.

– Да, Саша!

– Чего же она хотела?

– Сделку мы заключили, договор, обещала труд свой завершу, много нового узнаю, в команде работать буду, я согласился.

– В команде? Как это?

– Я не знаю, но команда есть, это точно. Сказала человек объявится, много более нее в науках сведущий, план имеется и у него есть все полномочия набирать команду, если моя теория дело стоящее и сработаемся в штат зачислит.

– А что взамен потребовала?

– Сказала, если она договор озвучит, то выбора уже не будет.

– Втёмную? Вы рисковый человек.

– Про должок за жизнь спасенную, что платежом красен, напомнила, опасность есть, но, выбор я должен сделать сам, добровольно, осознанно. Пузырёк с синей настойкой дала, маленький. Выпью – по рукам, а на нет и суда нет.

– И что же вы выбрали?

– Какой же это выбор? Иллюзия выбора. Любопытно, устоять невозможно. Выпил.

– И…?

– Похвалила, Журнал прихватить велела, он и так у меня всегда с собой, не забыть амулет, ею подаренный и «теорию твою недоделанную». Съехидничала, стерва.

– У вас монография уже давно написана, разве там не всё?

– Не всё, Саша и она это откуда-то знала! Главное я утаил, побоялся украдут идею, о Нобелевке мечтал, дурак старый, взрывная теория, бомба! Самую суть в рукописях хранил и работа действительно не закончена, проблемы имеются. Утром в институт не пошел, день метался, бумаги собирал, систематизировал, постулаты в голове прокручивал, упустить что-нибудь важное боялся, готовился. Под вечер живот скрутило, так я и попал в больницу.

– Обалдеть, – только и смог вымолвить я.

Точка.