Белокуриха. Знахарка

Вскоре и домой наметились. Шаман провожать не вышел, даже не попрощался. Под невысоким потолком в сенцах едва тлела тусклая, покрытая паутиной лапочка, старики то ли экономили на электричестве, то ли с напряжением в сельской местности было туго. Я помогал одеваться Насте, попутно глазея по сторонам: стеллаж со стеклянными банками вдоль одной стены, по другой растянута побитая молью шкура рядом с небольшим окошком с распахнутыми ситцевыми занавесками. Через проталины заиндевевшего стекла виднелось уходящее к лесу заснеженное поле, жердины теплицы и одинокая избушка-времянка.

Угол правее выходной двери, ведущей на улицу, был скрыт отличной выделки занавесью, которая резко контрастировала с обшарпанным видом хозяйственной клетушки. Я залюбовался, невольно протянул руку и провел пальцами туда-сюда по богатому меху, наблюдая, как тот меняет цвет с темно-графитового на серебристый.

– Черно-бурая лиса, – пояснила бабка.

Настя не утерпела, тоже ухватилась за мех, приблизила лицо и подула, вызвав игру света на разноцветно окрашенных волосках и густом подшерстке.

– Бесподобно, – выдохнула она и провела по шкуре ладонью, та слетела с прикрепленного под потолком крючка и, распахнувшись как занавес, повисла вдоль стены, явив взору спрятанные ходики.

В наступившей тишине стало слышно громкое тиканье.

– Ой, извините, – смутилась девушка. – Зачем часы в прихожей вешать и за шторкой прятать? Разве так делают?

– Ты же, сынок, знаешь, что они делают? – спросила старуха, не обращая внимание на девушку и выжидающе посмотрела на меня.

Как ответить я не знал, неопределенно хмыкнул, пожал плечами и предположил: – Наверное ходят?

Прозвучало глупо.

Старушка поджала губы, протянула жилистую руку и несколько раз звонко пощелкала у меня перед носом пальцами.

– Вы чего? – опешил я, сделал шаг назад и уткнулся в Настю.

Бабка пытливо заглянула мне в глаза, помахала ладонью, будто пытаясь привлечь чьё-то внимание и негромко позвала: – Ээээй!

Девчонка за моей спиной прыснула.

Знахарка пожала плечами, забормотала себе под нос, потянулась к вешалке за своей потрёпанной дохой.

– Бабка тоже ку-ку, под стать деду и тебе! – зашептала подруга мне на ухо.

– При чём тут я? – зашептал я в ответ.

– Ты ничего не помнишь, – обожгло ухо горячее дыхание, – так в себя ушел, а она тебя пыталась позвать! Хи-хи… ик…, вы друг друга стоите! Подсоби мне одеться! Ик.

Я стянул с вешалки её куртку, придержал, помог попасть в рукава, между делом косил глазом по сторонам.

Под грубо обтесанными потолочными балками рядами висели пыльные пучки. Пахло соленьями, кисло-терпким запахом плесени, мёдом, травами. Широкие листья мать-и-мачехи, скрученные веточки сиреневых цветов шалфея, охапка желтой сушеной пижмы вперемешку со зверобоем соседствовала с темно-багровой кровохлебкой.

Я привстал на цыпочки и сунул нос к ближайшему серебристо-серому венику. Потянуло знакомым ароматом, горчинка в воздухе разлита.

– Эстрагон, – как ни в чем не бывало пояснила старушка. – Разновидность полыни.

– А вон ромашки! – поддержала разговор Настя.

– Это календула, дочка, ромашка тоже имеется, чабрец, крапива, одуванчики, всякого в достатке найдется.

– Целая таёжная аптека! Синенькие цветочки – васильки? В чай добавляете или они лечебные?

– Это аконит, – ответила ведунья после секундной паузы.

– Ого! Надеюсь вы растения не путаете? – насторожился я. – Вязанка дальше – на борщевик похоже, следом, за смородиной, что-то из семейства зонтичных, они не все полезны для здоровья.

– Борщевик, угадал. Болиголов, цикута, белладонна, разное имеется.

– Цикута? – переспросила Настя. Разве её заваривают?

– Не хотелось бы повторить судьбу Сократа, – пошутил я, прислушиваясь к шуму в ушах.

– Всё есть яд и всё есть лекарства, то и другое определяет мера, – блеснула эрудицией старуха.

«Парацельс», – шепнул подсказку голос в моей голове. В воздухе опять запахло горечью. Затылок прострелило болью.

Под окном стояли несколько больших алюминиевых молочных фляг, из-под наброшенной мешковины выглядывали трубки змеевика.

– Дедок мой настойку делает на меду, – кивнула бабка на фляги и самогонный аппарат. – Зверобой, душица, кровохлёбка, орех кедровый туда же, всё в дело сгодится.

– Кедровые орешки? – влезла в разговор Настя, заканчивая одеваться. – Обожаю.

– Угощайся, дочка, – старушка махнула рукой на стоящий в углу сенцов мешок. – Мы-то с дедушкой уже не такие зубастые, много не сощелкаем.

– Сашка, подставляй карман! – двумя ладошками Настя зачерпнула из развязанного мешка, в воздухе повеяло ароматом смолы и хвои, я оттянул карман, по подкладке зашуршало, несколько орехов пролетели мимо и глухо застучали по полу.

– Мыши подберут, тварям божьим тоже пропитание требуется. Насыпай еще, – подбодрила хозяйка.

– У тебя карман бездонный? – удивилась Настя, второй раз опорожнив ладошки, залезла глубже и тут же радостно объявила: – Да у тебя же дырка!

На её лице появилось удивленное выражение: – Там что-то лежит, – она сунула руку, зашарила по подкладке, сжала кулачок и потянула, по полу снова забарабанили орешки.

Я услышал, как треснула ткань.

– Ого?! Зачем тебе эта штука? Это же… хи-хи…

– Ты смотри, – удивился я. – Думал потерялось. Это … э … подарок, а отверстие, ну… через него…, глупости короче, обычный камешек.

– В детстве мы называли такие камни «Куриный бог»! – звонким хмельным голосом объявила Настя. – Их носят на веревочке на шее, а если посмотреть через дырочку, то можно увидеть сокрытое! Ну-ка посмотрим, каков ты есть на самом деле!

Настя приставила камень к глазу и вытаращилась на меня.

– Ой! Ооой! – глаза её ошалело заметались из стороны в сторону, сошлись к переносице. – Кажется я перебрала с медовухой, – неуверенно объявила она, моргнула и снова уставилась на меня.

– А ты не таааа…кой, каким к..кк.кажешься, – заикаясь проговорила девушка и тут же ахнула, ткнув пальцем другой руки мне через плечо: – Вот это да!

Я быстро обернулся. В окне избушки-времянки на дальнем конце огорода теплился огонёк.

– Жилица проснулась, – отметила старушка.

– Чего ж она там одна сидит, к столу не вышла? – удивился я.

– Со стариком моим уходилась, водил по тайге вдоль и поперёк, материал для исследований собирали, нездоровится ей, прихворнула, тошнит малость, отдыхает и набирается сил.

– Так-так, – догадался я, – значит она и есть «экспедиция», с которой вы работаете?

– А что? – стала оправдываться старушка. – В глухомань желающих ехать мало, только её и наш…

– Какая тайга? При чём тут экспедиция? Разве не видите? Та.а…м же мм.ммоооре! О…оотт.кууудаа??! Волны до го..гоо.. ризооо..онта! – взвыла Анастасия, быстро повернулась к бабке, та воззрилась на прижатый к глазу девушки камень, всплеснула руками и выронила записи.

Откуда появились бумаги, я не заметил. Книжица звучно шлепнулась на щелястый дощатый пол среди просыпанных кедровых орешков. Пачка листов выбилась из-под обложки, несколько измятых страниц отлетели поодаль.

– Кто же так обращается с документами? – неожиданно прогудел на ухо густой бас. – Ликвидировать бардак! Немедленно!

– Да-да, я сейчас, – виновато пролепетала Настя, наклонилась, суетливо шарила руками, чиркая зажатым в кулаке «Куриным богом» по грязному полу.

– Листочки выпали … Прямо тут шмякнулось, я слышала … Вот же сучок треснувший, два орешка …

Я отстраненно перевел взгляд на застывшую в полумраке сенцов с открытым ртом бабку, посмотрел на изрисованные картинками листы, белевшие на черных подгнивших досках.

– Да где же она? Обложка коричневая, я приметила! – девушка водила руками по полу, в голосе послышалась нарастающая паника. – Я ничего не вижу!

Накатила тошнота, сладкой изжогой резанула глотку медовуха. Да, пожалуй я все же перебрал с алкоголем. В глазах раздвоилось, дощатый настил под ногами качнулся, мысли спутались, в ушах зазвенело и ехидный голос отчетливо произнес: – А ты в дырочку посмотри!

– Думаешь в подпол упало? Сюда глядеть что-ли? – Настя с сомнением потрогала дырку от выпавшего сучка в доске рядом с большущей щелью, изогнула шею и снизу вверх покосилась на меня.

– Через дырочку в камне, – подсказал я.

Анастасия захлопала длинными ресницами, поднесла к лицу кулачок с «Куриным богом».

Картина виделась со стороны.

Склонившись, девушка одной рукой неловко собирала листы, покачивалась, складывая их неровной стопочкой поверх лежащей у её ног обложки, другую руку она держала у лица.

Нетрезво щурясь, парень наблюдал за ней, в глубине глаза проскочила зеленая искра, он ухмыльнулся и пихнул девку под высоко вздернутый, обтянутый спортивными лыжными штанами зад, едва прикрытый задравшейся зимней курткой.

– Это называется раком! – выдал на ухо ехидный тенорок.

– Ага! – радостно поддакнул я.

– Саша, ну что ты делаешь! – девушка торопливо сгребла собранные бумаги, распрямилась и протянулась пачку старушке.

– Это не её документы, – неожиданно отдалось басом в левое ухо. – Обложка не истрёпана, страниц мало. Что-то тут нечисто.

– Бумаги – сюда! – властно резанул холодный голос.

Девушка покосилась на бабку, виновато втянула голову в плечи и передала парню документы.

– Одним глазком позырим?! – снова шепнул ехидный голос в правое ухо. Я кивнул и, вытянув шею заглянул через плечо парня.

……

У меня хорошая память на лица, знакомые черты, но женщину я не признал, а такую не забудешь. На щеке отпечатан замысловатый узор, на заднице Пьеро его я рассмотрел подробно. Это след гипюровой скатерти – пышный столбик с тремя накидами и косичка вокруг изнаночной воздушной петли, редкое плетение.

Отблеск пламени пробился сквозь растрепанную прическу, смешно оттопыренное ушко, искорка серёжки. Незнакомка открыла глаза и посмотрела прямо на меня.

– Это театральная подсобка. Она видит свое отражение в зеркальной дверце шкафа, – зашептал в голове голос. – Вон гвоздь в стене, ты на него халат вешал, стол и на нем горящая свеча …

– Да-да! – так же шепотом подхватил я.

Листы в руках парня зашелестели …

Изображение потеряло резкость, шевельнулось, лицо женщины исказилось гримасой сладострастия, она закрыла глаза, выгнулась дугой, откинув голову, крепче уцепилась руками за плечи своего любовника.

В контровом свете яркого огонька толстой самодельной свечи просматривался верх торса, мощные плечи, закрывающие собой хрупкое стройное тело. Лица парня я не видел, но как не узнать, шрам, наполовину скрытый женскими пальчиками, уж очень приметный.

«Солнышко» – зрелищный опасный трюк, крутить его на турнике я не умел никогда, даже со страховкой, можно сорваться, получить растяжение, никому не рекомендую. Тренер ругался, даже орал: «Куда ты смотрел?», а что я сделаю? Всё получилось само собой, лопнула растяжка, сложились стойки, Петька был без страховки, но от вылетевшей из гнёзд перекладины не отцепился даже когда лежал на матах и удивлено хлопал глазами, а разорванное кимоно быстро напитывалось кровью.

….

Женщина на рисунке беззвучно вскрикнула, закусила губу и, склонила голову на плечо любовника. В оттопыренном ушке, отсверкивая прозрачным камушком во все убыстряющемся ритме качалась серёжка.

– Саша, Саша, смотри, что это? Оно движется! – зашептала девушка ткнула парня кулачком в бок, тот нетерпеливо тряхнул головой и перевернул пачку страниц.

На обороте листа Петька держал большущий букет роз и смущенно улыбался. В пиджаке я его не видел никогда, очень элегантно, ему идет. Стильный узкий галстук перехвачен заколкой. Она настоящая, не нарисована, вставлена в пробитые сквозь бумагу отверстия, по белой, инкрустированной золотом поверхности чёрной эмалью выведена литера «П» с затейливой завитушкой, оканчивающейся крупным рубином. Очень красиво.

С трудом подавил в себе желание коснуться элегантной вещицы, девушка подле не утерпела и протянула-таки руку.

– Куда пальцем тычешь? – рявкнул над ухом командный голос. – Оборву по локоть!

Настя ойкнула.

– Руттер в чужие руки отдавать нельзя! Даже показывать не положено, – важно пробубнил на ухо бас.

Я поддакнул

Парень зашуршал страницами, картинка изменилась.

Со следующего листочка выпучив чересчур густо подведенные алчные глаза под пережженными перекисью водорода патлами, на меня вылупилась вульгарная торговка. За ней просматривались полки ларька, заваленные тряпками, тапками и прочим барахлом. В руках рыночная тетка сжимала большое зеркало, в котором отражалась женщина. Продавщица беззвучно пошевелила губами и радостно закивала. Женщина в зеркале нахмурилась, покачала головой, прикинула на себя красную тряпицу, которую с сомнением крутила в руках. Она повернулась перед зеркалом так и эдак, разглядывая своё отражение, расправила плечи, «Че Гевара» на майке радостно колыхнулся. Женщина несколько раз тронула морду команданте, разгладила по высокой груди складки ткани, брезгливо поморщилась, машинально поправила прическу, убрав за ухо выбившуюся прядку.

– Смотри-ка, и эта лопоухая, – отметил ехидный голос.

Парень перелистнул несколько страниц, картинка сменилась.

Сквозь прозрачную тюль занавески проступал заросший бурьяном двор, по диагонали, протоптанной между пятиэтажек тропинкой шла компания. Три лохматых хиппаря: один нес здоровенный китайский магнитофон, на плечи другого был надет рюкзак, замыкающий небрежно держал за гриф гитару и заслонял собой двух девушек. Лиц не видно, далековато и смотрят в другую сторону, но как не признать, такие ноги в колготках разве забудешь? И ни разу не кривые, обе. Кривоног оглянулась на идущего за ней гитариста, одёрнула короткую курточку, едва прикрывающую карман на заднице.

– Есть карман, значит леггинсы, – прозвучало в голове. – Когда снимаешь, за карман тянуть удобно…

– Не учи ученого, – оборвал я.

Вторая девушка тоже обернулась и помахала рукой в сторону окна. Портрет революционера перекосился, красиво обтянув грудь. «Че Гевара» бодро потопала дальше, шевеля острыми лопатками, отчего бакенбарды на физиономии другого кубинского команданте пришли в движение. Занавеска дрогнула.

…

– Саша! Картинки шевелятся, разве так бывает? – подала голос девушка. – Как это понимать, Саша? – тронула она парня за рукав куртки.

– Как это понимать? – грозно спросил тот и вперился взглядом в старуху. – Это не твоё! Где взяла!?!

В воздухе запахло озоном.

Бабка зыркнула на меня, перевела взгляд на парня: – Это её, – и ткнула пальцем в окно, где в ночи на заснеженном пустыре у границы леса теплился огонек.

– А это, значит, тетрадка эпос народный записывать? – парень зло сощурился и потряс зажатой в руке пачкой листов перед носом бабки. – Экспедиция, говоришь? Этнографическая? С проживанием у представителей коренной народности?

– С проживанием и лечением! – вскинулась та, – как договорено! – и попыталась выхватить бумаги из рук парня, тот ловко увернулся.

– Документация чужая, не подшита, возможно часть утеряна, остальное измято и хранится ненадлежащим образом. За такое наказание полагается! – влез в разговор «бас».

– Сейчас посмотрим, кто кому и за чей счёт тут голову лечит, – с угрозой процедил парень и двинулся на бабку.

Воздух зазвенел от напряжения, запахло резко, остро, волосы на загривке встали дыбом.

Положение спасла Настя. Она ошалело металась взглядом с бабки, на парня, через его плечо уставилась на меня сквозь «Куриного Бога», потом за окно и взвыла: – Вы о чём? Какой народный эпос…, а там…! Там же м..оор..е…

– Девушка видит всё как есть, – снова выступил «бас». – Так не положено. Рекомендую немедленно…

– Насрать, – перебил его ехидный тенор, – ей записать не на чем, проспится дура и всё позабудет.

– Ага-ага, такое забудешь! – неожиданно сам для себя вступил в беседу я.

– А? Саша, ты что-то сказал? – переспросила Настя и тронула парня за рукав, её глаза приобрели безумное выражение и съехались к переносице, напомнив Машеньку, заикаясь она выдавила: – Ты … двоишься … троишься… у тебя… толпа… бардак. Как вы разбираете, кто у вас там за главного? – нетрезво икнула.

– Надо меньше пить. Ничего не было, – выступил холодный голос. – Иди, проветрись, ты скоро всё позабудешь.

Девушка послушно кивнула и повернулась к выходу.

– Камень, – опять вставил свои пять копеек я.

– Изъять! Немедленно, – отдал команду «бас».

Парень тут же выхватил амулет, девушка не обратила внимания, покачиваясь, прошагала через сенцы на ходу запахивая одежду, пошатнулась, ударилась плечом о дверной косяк, с тугим скрипом открыла заиндевевшую дверь и вышла на мороз, напустив в помещение холодного воздуха.

В глазах снова раздвоилось. В голове надулся пузырь и оглушительно лопнул.

…

– … Знахарка, значит? Шарлатанка! Сейчас разберемся, по какому праву чужим владеешь, сверим диагнозы, медицинскую книжечку полистаем.

Шум, напоминающий плеск волн, затих, пол подо мной качнулся, картина мира обрела резкость.

Парень нехорошо прищурился, скатал в трубочку и снова расправил зажатые в руке бумаги, раскрыл их. Я приблизился и встал чуть позади. Старуха перед нами втянула голову в плечи и шумно выдохнула.

– Так-та..аааак, – пальцы парня ловко зашуршали листочками тетрадки.

Вытянув шею, я заглянул через его плечо. Калейдоскопом замелькали текст и картинки.

– Красиво, – пробормотал я, рассматривая разворот с изображением Кремля: малюсенькие, тщательно прорисованные ярко-красные квадратики кирпичной кладки, зелёные ели у подножия высоченной стены, блестящая от недавно прошедшего дождя брусчатка, пестрые купола собора Василия Блаженного на заднем плане.

– Красиво, – поддакнул парень, – перед выпускным были, проездом, помнишь?

Я согласно кивнул, он перелистнул страницу с тёмными зарисовками влажной, поросшей плесенью каменной кладки каких-то подземных то ли тоннелей, то ли коллекторов, еще и еще одну.

Психиатрическую больницу имени Кащенко я не видел никогда, прочитал на двери табличку, здание старинное, архитектура дореволюционная, фасад интересный, а женщину теперь узнал: в глазах тоска, тревожные проблески безумия, туго стянутые узлы смирительной рубашки – она видит свое отражение в мокром от дождя оконном стекле.

– Давай дальше, – нетерпеливо подтолкнул я парня под руку.

– Да, брат, давай, – отозвалось в голове эхом, страница перевернулась.

Несколько листов в тетради отсутствовали. Вырванная наискось изжульканная четвертушка повисла на разлохмаченных нитях переплета, вылезших из корешка книжки.

– Нихрена себе! – прогудело над ухом басом. – Разве ж так можно? Да за такое …

В воздухе разлился кислый аромат страха. Воняло от бабки.

Парень снова взялся за страницы.

«Капустное поле» я опознал. Овраг знакомый, вдоль и поперёк исследован, в дальнем, пологом конце летом колосились заросли чертополоха, дальше тополиная роща, а правее, неподалёку от памятника Ленину, когда-то был котлован и рядом новостройка.

– Помнишь, детворой в войнушку играли? – снова шепнул на ухо голос. Я молча кивнул.

Свежевыкопанный котлован на картинке виднелся у самого горизонта за рощей, рядом с текущей новостройкой, а половина поля уже была утыкана новенькими, еще не заселенными, панельными высотками. Передним планом на высоком сугробе подбоченясь стояла маленькая девочка в смешной вязаной тройной толстой нитью полосатой шапочке с лохматым помпончиком и поношенной цигейковой шубке на два размера больше. Девчушка помахала рукой, поправила заиндевелый шарф, прикрывающий нижнюю половину лица, плюхнулась на задницу и соскользнула с сугроба.

Парень тронул уголок листа и пейзаж вместе с сугробом, котлованом и скрытым за обступившими его домами памятником Ленину, вывалился из переплета.

От неожиданности я открыл рот и отрешенно смотрел, как мелькают быстрые пальцы, пытаясь ухватить рассыпающиеся бумажки. Руттер выскользнул из рук, звучно шлепнулся под ноги и все мы уставились на выдранные из корешка с мясом листы, дыру на ткани разошедшегося повдоль переплета. Целая пачка страниц на глазах рассыпалась серым пеплом, остались лишь несколько обгорелых клочков бумаги. В горле запершило, остро завоняло палёным.

Парень ахнул, всплеснул руками, присел, как давеча Настя и стал лихорадочно сгребать в кучу разлетевшиеся, покрытые пеплом страницы.

– Да как же так, как же так, – повторял он, вертя листочки и так и эдак, перебирая картинки. – Это сюда … слон …, арена, а тут? … магазин спортивный…кажется… брат, видишь номера страниц или даты? «Не нумерует она, такая же распиздяйка как ты», проворчал в ответ голос. «Как было не пересобрать, факт», прогудел другой.

– Арена перед театром, – высказался я. – Где девочка маленькая – в начало клади, которые с Петькой, суй промеж гастролей …

Парень послушно зашевелил руками, в воздухе поднялось облачко пыли, потянуло горелым.

– Часть документов уничтожена. Все фрагменты мы опознать не сможем. Прежней ей не стать никогда, безнадежно, – сокрушенно проговорил «бас».

Я физически почувствовал, как внутри вскипает глухая первобытная злоба, в глазах помутилось, звуки стали глуше, в висках застучал ускоряющийся пульс.

– Чья работа? Ты зачем Руттер пожгла? Убью, гадина, – недобро процедил холодный властный голос. Воздух наэлектризовался, заблагоухал зимней, морозной свежестью, волосы на загривке снова сами собой поднялись дыбом, корни кольнула судорога и волна мурашек брызнула от затылка к плечам.

– Вот! – тонко взвизгнула бабка.

Пелена перед глазами медленно рассеивалась.

Откуда появились бумаги я не заметил.

Угольно-черные листы, плотно исписанные ровными рубиново-красными строчками текста старуха вытянула перед собой, прикрываясь ими как щитом. В лицо дохнуло жаром.

Я отшатнулся и, затаив дыхание, рассматривал невиданные, переливающиеся огнем буквы, наконец выговорил: – Почему текст перевернут вверх ногами?

– Может быть она не понимает написанного, – предположил «бас».

– Старая клюшка не видит ничерта, – хихикнул другой голос. – Не для неё изложено.

– Что ты в меня бумажонкой тычешь? – холодно обронил парень, протянул руку и забрал листы из дрожащих старухиных пальцев.

Та с опаской приоткрыла гротескно огромный, искаженный линзой очков глаз и осипшим голосом выдавила: – Это Индульгенция!

– Да неужели? Сейчас вместе разберемся, – командным тоном отчеканил парень и посмотрел на нас.

На нас.

Такое раньше, в детстве, часто, почитай каждый день случалось. Сны удивительные. Спишь и сам себя со стороны видишь, наблюдаешь, что он там делает, да как делает, проснёшься и нельзя уверенно сказать не было ли это явью, настолько всё казалось реальным, хотя и понарошку, всё воспринималось ярче, четче, рельефнее. В памяти пропечатывались мельчайшие детали, ну ты и фантазёр, смеялась мама, слушая мои рассказы, похожие на сказки и не верила ни единому слову, а кто ж в такое поверит, работала эволюционная защита. Многое забывалось сразу как проснешься, развеивалось, ускользало, оставляя ощущение чуда, вот же, только что знал секрет, да подзабыл, но он точно есть, я помню! Надо что-то сделать эдакое, я же умею, а там можно раскинуть руки и полететь как птица куда душа позовет, так сделать можно, только что снилось!

Повзрослел, сны стали тревожнее, реже, рассказать о них я уже не пытался, иногда снилось жуткое, нехорошее, просыпался с головной болью, в голове кавардак, на душе скребли кошки, как оседает росой утренний туман, чувство вины притуплялось, переходило в горький осадок.

И наяву выпадали моменты особые вот как сейчас или в ту злосчастную ночь новогоднюю, всё двоится и видится странное.

А к голосам в голове я уже привык, наверняка это патология, мне не мешает и для здоровья не опасно. Даже термин какой-то медицинский имеется, описывающий схожие симптомы.

Термин? Себе-то не надо врать.

Да, я немного выпил, хорошо-хорошо, выпил я больше чем обычно, может быть немало, но… Чего уж там, ты давно вышел за грань обыденности, имей мужество увидеть всё, как есть.

Парень словно услышал, кивнул ободряюще и снова строго посмотрел на меня, а я на него.

Это и есть я, один в один как в зеркале. Вижу себя со стороны.

А мы различаемся! Такие же короткие светлые волосы, юношеское лицо, нос, губы, поза, всё моё, а взгляд другой. Глаза как у меня, зеленые, но в глубине искры тлеют. Вот! Вот оно, сейчас полыхнуло, в синеву отдает и это не блик от очков. Смотрит строго, требовательно, в кулаке бумаги зажаты, ответа ждет как препод на экзамене. Препод! Точно! Таким стану я через несколько лет, когда доучусь, остепенюсь, защищу диссертацию, буду сверлить взглядом студиозов, сердито хмуриться и требовательно вопрошать с металлом в голосе «ну?», вытягивая ответ из очередного неуча.

– Ну?! – парень обвел нас вопрошающим взглядом и требовательно похлопал зажатыми в кулаке бумагами по ладони другой руки. Раскомандовался, значит право имеет. Он тут главный. Главный. Смотрит прямо на меня оценивающе, расчётливо, а ну как проявлю себя, как среагирую? Ишь, уставился. Нечего взглядом сверлить, растерял я многое, но кое-что помню, еще вспоминать буду и да, мы уже виделись раньше. На мостике. Как ты тогда сказал, холодно так, буднично: «Заслужил»? А после мы коньяк в каюте пили. Да-да, я не забыл!

Не представился, зачем ему? Он – Главный. Но я не люблю начальство, даже если он – это я и есть. Главным звать не стану, облезет. Какой-то он неживой, слишком расчетливый и чужой, холодный прагматик. Вот пусть так и будет: «Холодный».

Бумаги захапал, себе заберёт, изучать будет побуквенно, примет решение и до сведения доведёт, прикажет. По какому праву? Все просто и без слов ясно, он в рубке Главный, раз стоит у штурвала.

Штурвал? Нет-нет, примерещилось, не смотреть, взгляд в сторону, … рундук морской, стойка с колесом, отвести глаза, опять на него. Он видит мою панику, смятение, поза расслабленная, чувствует себя хозяином положения, ждет, как я среагирую, облокотился на какой-то комод… комод, я бы назвал его шкафчиком, может быть тумбой, но я точно знаю как называется эта штука, читал в книжках и… и… просто знаю и всё. Это нактоуз. В далёком-предалеком детстве он выглядел как старый, с проломленным сиденьем фанерный стул со вставленным в дыру неисправным туристическим компасом. Нелепая конструкция гордо возвышалась по центру единственной каюты, а мы, сгрудившись, теснились вокруг неё, спорили до хрипоты, пытаясь определить где север, прокладывали свои первые курсы. Я был тут не раз. А каюту мы расширили в первую очередь, дружно таскали доски, прибивали их гвоздями, натягивали старые простыни-паруса, делали еще что-то, как проснулся, всё позабыл, но мы играли в пиратов, это запомнил. Было весело.

Кто, когда и как заменил стул на обширную стойку с вмонтированным в изголовье настоящим морским компасом на карданном, нивелирующем качку, подвесе? Наверняка мы же и делали, может и без меня, я не помню. Сейчас нактоуз раздался вширь, оброс приборами и циферблатами. Сон как-то снился, учили они меня, объясняли, что зачем да как работает, а я всё позабыл… Навигационные карты помню. Свернутые в трубочку, они скрыты за неприметными дверцами, замаскированными под накладные декоративные панели по сторонам нактоуза. Красное дерево, очень красивая резьба, без вычурности, стильно. Узоры переплетаются с богатой текстурой, свилеватое переплетение волокон с червоточиной в середине декорировано под остров, а из широкой пересекающей доску наискось трещины, пучит глаза жутковатый спрут. Морская тематика, обилие деталей, тонкая работа.

Наяву я не сделаю такое никогда, просто в голову не придёт, во сне можно, взыграло что-то, детское, шкодливое. К торцу нактоуза, аккурат под правую руку, если смотришь по курсу, прикручен медный, начищенный до блеска стакан, в нём мы храним разную мелочь – циркуль, карандаши, две линейки, ножницы, миниатюрную складную подзорную трубу. Запамятовал, она нам для чего-то нужна или это чей-то подарок? А вот стилет больше похожий на ланцет хирурга с удлиненным лезвием, как уверяет Главный, подарен ему лично и нужен – служит указкой. Холодная короткая рукоятка, в форме золотой рыбки с кроваво-красным рубином на месте рыбьего глаза, ладно лежит в ладони, а длинным узким лезвием удобно водить по карте прокладывая маршрут. Я плохо ориентируюсь по картам, предпочитаю выбирать направление «на глазок», опасную штуковину использую редко, а Главный писанину любит, работает с документами, хмурит брови, листает навигационные атласы, ведет Руттер, повинуясь давней привычке ловко вертит стилет между пальцами, пуская лезвием блики по стенам рубки.

Так делать нельзя, но во сне-то можно! Не утерпел, озорство взыграло, ребячество, стилет из стаканчика втихаря свистнул и прямо по панели... Он мне объясняет важное, учить пытается, а я? Докарябать не успел, он заметил, орал весь красный от усёру, из рубки выгнал. Ужас как стыдно.

Всё реально, как незаконченная надпись: «Здесь был…», я вижу её отсюда, что-то изменилось и назад не переиграешь, в этом я уверен твердо. Голова кругом, так и с ума сойти недолго. Рушится привычная картина мира. Можно списать на усталость, выпивку, придумать миллион других причин или широко открыть глаза и принять правду, как оно есть на самом деле.

Что же должен сделать я? О! Мысль! Можно пройти к нактоузу, выудить стилет из стаканчика и под изумленным взглядом Главного завершить давно начатый вандализм. Я невольно улыбнулся.

Удержался. Крепко зажмурился, снял очки, медленно открыл глаза. Окружающий мир потерял резкость. Классный ход. Сделаю вид, будто не вижу ничего, нет рубки, штурвала, бабки. Бабка. Интересно, какой у нее корабль? Очень любопытно, погляжу позже. Торопиться не будем, не мой стиль, протёр очки, водрузил их на нос и посмотрел на парня, а он на меня, холодно, оценивающе, поднял вопросительно бровь. Строгий, официальный, собранный, сосредоточенный. Таким стану я, если прекращу тратить время на глупости, всерьёз займусь наукой, напишу диссертацию и буду методично и нудно работать со студентами в чётком соответствии с требованиями Академического Кодекса.

Я могу увидеть всё: обшитые толстыми досками стены рубки, дверь, ведущую из неё в кают-компанию, сейчас она открыта, другая дверь с овальными краями и большим воротом посередине запирается герметично, через неё выход на мостик, а оттуда по трапам на главную палубу. Не задраено, можно удалиться и стоять, смотреть на бескрайнее серое зимнее море, волны до горизонта. Мельком бросил взгляд в окно: занавесочки, пыльное стекло, огонёк на траверзе. Странный у нее корабль. Бушприт изогнутый торчит почти вертикально, это поломка или так задумано? Высокая корма перекрыта шканцами, ну кто ж так делает? Сектора обстрела заужены, слишком высоко над водой, значит нарушена остойчивость и качка сбивает прицел, совершенно непригодная для боя конструкция. Есть ли у нее пушки? Очень сомневаюсь или что-нибудь для декорации. Два косых паруса по оба борта, над водой стелятся, на крылья похожие и еще два вдоль бортов сложены. В бурю снесёт начисто, непрактично. Зачем столько парусов? А это что навалено на палубе? Обыкновенный бардак или цель имеется? Необычная конструкция, нелепая, далековато, видно плохо. Можно взять подзорную трубу и рассмотреть получше.

Нет! Нет. Ничего рассматривать не надо, позже. Вот еще, стану раскрыв рот глазеть вокруг словно мальчишка, буду перебегать от носа к корме и обратно, громко хлопая в ладоши, тыкать пальцем за борт и орать срывающимся от восторга голосом: «смотрите, смотрите, там же море, глядите, ух-ты, корабль!», именно этого он и ждет, нет, не Главный, а тот, что по правую руку чуть позади меня, а я опять отвлекся.

Молчит, наблюдает что я сделаю, как себя поведу, вот-вот откроет рот и ехидно скажет-срежет, с подколкой, издевочкой. Я сам иногда злоязык и говорю людям колкости, мы с ним похожи и да, мы уже виделись раньше. Он выглядит старше, носит странную зеленую шляпу, у меня есть такая же или очень похожая. Я не курю, он иногда смолит трубку, размышляя в одиночестве в своей каюте. Его каюта, уютная, в ней я чувствую себя как дома. По борту, около переборки, иллюминатор, стекло толстенное для прочности. Да! У него тоже есть гитара, такая же как у меня дешевая шпонированная шестиструнка, фанера за двадцать три рубля не помню сколько копеек, поёт и очень мелодично играет перебором, я так не умею, бренчу да тренькаю.

В отличие от меня он разбирается в коньяках. Тогда, в каюте, я ему подливал, а он рассказывал разное. Приятный бархатный тембр, выше моего баритона, ближе к тенору, но может быть это иллюзия, сам себя слышишь иначе, как там сказала староста, «у вас чарующий голос, хочется слушать и слушать», она слушала меня открыв рот, сосала ручку, а после делала некрасивые вещи, красивым девушкам простительно.

Он рассказывал разное, радовался и смеялся как ребенок, восторженно восклицал: «Получилось! Получилось!», мы громко чокались рюмками и пили на брудершафт. Он снова и снова повторял, что да как тут устроено, самое важное объяснить пытался, бумаги в карман совал, надеялся после прочту и всё вспомню, смешной, наивный, разве такое словами опишешь? Да и кто ж поверит-то, даже если прочитать доведётся? Пустое, наверх ничего не передается, утром, как дурак искал под подушкой, как глупо, бумаги пропали, сон удивительный развеялся и я всё позабыл.

Что должен сделать я? Оглянуться? Я не смогу скрыть своего удивления, может быть открою рот, а он ввернёт что-нибудь эдакое, про свисток с ехидцей, позубоскалить мастак, я сам такой, но сейчас я возбужден, дезориентирован, немного напуган и ощутимо пьян, палуба под ногами качается. Палуба? Ну уж нет, я у бабки в избушке, остальное не важно, разберусь позже, пока послушаю, что скажет Главный. Оглядываться не буду, сделаю вид, что не удивлен, будто так и положено и все идет своим чередом. Другой, слева, который бубнит на ухо басом, тоже подождет, рассмотрю позже, куда они денутся с подводной лодки.

Не обернусь и точка! И говорить ничего не буду. Что я им, скажу? Здравствуйте, меня зовут Саша? Об этом они и без меня в курсе, сами не представились, полагают я и так знаю? Который справа, с ехидным тенором, мы с ним уже виделись раньше, может быть много раз, просто я подзабыл, вот пусть «ехидным тенором» и остается, доехидничался.

И который слева мне знаком. Мы тогда в каюту пошли, его оставили доделывать начатое, без нас разберется, исполнительный, блядь, выискался. Бурчит услужливо на ухо басом, культурненько так, на «вы». «Бас» и точка.

– Ну?! Что скажете? – парень еще раз обвел нас вопрошающим взглядом и требовательно похлопал зажатыми в кулаке бумагами по ладони другой руки.

– Сейчас опять на нас бочку покатит, – шепотом пробубнил мне на ухо «бас».

– Так-так! Вон оно, значит, как? Что скажешь, брат?

– Сам знаешь, крючкотворство – не моё, брат, – ответил ехидный голос. – Писульки какие-то.

– Писульки?! Посмотри на чем и как документ составлен!

– Пергамент из телячьей кожи. Новый текст выжжен поверх старого, ювелирно сработано, с огоньком – отрапортовал «бас».

– Оба-на, что это ты сейчас выдал? Никак каламбур, шутка? Для тебя нетипично, – радостно спросил «ехидный».

– Извиняюсь, виноват! От вас же понахватался. Разрешите продолжить?

– Разрешаю.

– Судя по стилю написания и очертаниям букв сохранившегося фрагмента «… Азъ есмь повелеваю…», я бы датировал изначальный документ шестнадцатым веком, он наверняка имел историческую ценность, теперь же безнадежно испорчен, но если…

Не утерпев, открыл рот и я: – Недавно одна девица рассказывала про библиотеку Ивана Грозного…

– Всем молчать! Прекратите умничать! – резко оборвал нас парень. – Чую, как и в прошлые разы, не обошлось без тебя, брат?!?

– А что чуть что так сразу я? – заныл ехидный голос.

– Это стихи!

– Ну и что? Не виноват!

– Опять у тебя «романтика», блять!? Амор и глазками эдак в сторону!

– А это-то тут при чём? Всё в прошлом!

– За прошлое и поговорим! Обещал «впредь буду осторожнее», а сам за старое? Ты подначиваешь – эти дуры руки тянут! Ну хорош! Дёргаешь одну за одной, только отвернись, с очередной девкой по палубе под ручку дефилирует, а так делать нельзя и ты это прекрасно знаешь! Глядь, уже в каюту шмыгнули! Вернуть немедленно я кому приказывал?!

– Девушка была удалена с палубы, а…, – затянул «бас».

– Молчать! Вы искажаете смысл моих распоряжений! Оба! Это саботаж! Даже мятеж! И не отпирайтесь! Чего я еще не знаю? Стихи! Опять! Как у той, с брошкой или это которая «мама мыла раму» виршами сыпала? Ну!? Твои вахты, а я и не в курсе! Кто рулил!?

– Я не виноват, все вышло само по себе, а управлял ОН! – отперся «ехидный».

– А это что? Опять невиноват, да? Когда успел накуролесить?

– Я тут совершенно ни при чём!

– Давайте не будем ругаться, а просто прочитаем, что там написано, – предложил я.

– И то верно, – вздохнул парень. – Смотри, сколько накропала. Ведь можно же всё изложить нормальным человеческим языком, нет, обязательно надо выпендриться. Как есть издевается.

Он раскрыл листы, я с любопытством заглянул через его плечо.

Верх опаленной страницы загибался трубочкой, поэтому начала я не увидел, уставился в завитушки багрового текста по толстому почерневшему пергаменту страницы. В ноздри шибанул запах жженой кожи.

………….

.................

В глазах у меня раздвоилось, буквы потеряли резкость, в ушах щелкнуло, как бывает от резкого перепада давления.

– Дыши глубже, – парень бросил взгляд на меня. – Если стошнит, блюй за борт и всей грудью вдох, выдох, а лучше особо по сторонам не смотри, тебя укачало, с человеком так бывает.

– С человеком! – ахнула знахарка. – Батюшки святы, то-то я вижу ты, милок, какой-то странный. Как же ты тут оказался? Он же видит всё как есть, разве ж так можно?

– Э…? – замычал я силясь понять вопрос.

– Так нужно! Он с нами и пусть смотрит, а на нельзя мне насрать!

Что сказать или сделать я не знал, виновато улыбнулся старушке, та приободрилась, быстро полушепотом заговорила: – Мне, сынок, проблемы ни к чему, делаю по-людски, как должно и что умею. Если что, я зла не хотела, это она…

– Цыц, старая! – оборвал парень. – С огнём не ты баловалась, тебе такое не под силу. Времени мало и надо всё обдумать.

– Ой! Время! Я мигом вот же они, – обрадовалась бабка и резво метнулась в угол помещения, где на стене громко тикали недавно отремонтированные мною ходики.

Я заморгал, удивляясь, как раньше их не услышал. Знахарка, между тем потянулась к мерно раскачивающемуся маятнику, но на полпути остановилась, отдернула руку и оглянулась.

– Ты, сынок, знаешь, что они делают? – спросила старуха и выжидающе посмотрела на парня.

– Наслышан. Чрезвычайно редкая вещь. Похожую однажды даже держал в руках, но там…, – ответил тот, замялся, – кто ж знал-то, такой трофей просрали.

– Не бери в голову брат, сами живы и ладно. Заварушка знатная, едва выкрутились, а метроном слабоват оказался.

– Испорчен безнадёжно, факт, – прогудел бас. – Невосстановимо.

– Метроном? – удивленно переспросил я.

– Метроном – один из вариантов исполнения, как и часы, позволяет работать со временем, – пояснил парень. – Так что я знаю, для чего они нужны, – продолжил он, обращаясь к бабке. – Как ты вообще додумалась такую ценную вещь челове…, – он бросил быстрый взгляд со старухи на меня, – ему в руки дать?

– У вас рубка тёмная, кто был за штурвалом тому и отдала как велено! – сварливо ответила бабка.

– За штурвалом?! – ахнул парень. – Ё-моё, брат! Ты опять бросил управление?

– Я контролировал, а он пусть набивает руку.

– Ты слишком спешишь, брат, он может сойти с ума. Торопиться не надо, мы же договаривались выбрать время…

– Вот я и выбрал.

– Повезло, мать, что этот распиздяй наладил, а мог бы и доломать, так тоже иногда бывает.

– Так они и не были сломаны, – выдала бабка. – Старик мой на катере мотористом служил, в технике разбирается. Много раз до винтика часики разбирал, чертежи изготовил, собирал наново, нет там поломки, просто они не ходят! А у него в руках заработало!

– Я и не сделал ничего, – попытался оправдаться я. – Тараканов выдул, ковырнул там-сям и уронил два раза.

– Моя школа, не зря тренирую! – вылез ехидный голос. – Подумаешь делов! Дунул-плюнул, оно само наладилось.

– Вечно у тебя всё само, суешься куда не просят и нашего подучиваешь, – пробурчал парень.

– Чую разговор долгий будет, девка наверху замёрзнет. Так я … без всякого умысла, нам же делить нечего, – перебила старушка, выразительно посмотрела на ходики и осторожно протянула руку.

– Разговор она долгий чует, … развелось чуйких, шагу ступить некуда, – буркнул грубиян, еще раз пробежал глазами последние абзацы бумаг и стал внимательно перечитывать почерневшие страницы.

– Проверить не терпится, как работают? – весело хохотнул «ехидный. – И я знаю, что это такое. Их можно использовать как оружие, так что не балуй, мать!

Бабка остановила раскачивающийся маятник.

В комнате повисла тишина.

Я прислушался к ощущениям, украдкой стал ощупывать себя. Бас за спиной неодобрительно хмыкнул и зашептал: – Прекратите, это не так работает! Я вам потом объясню!

– Время наверху и внизу течёт по-разному, а ходики его отмеряют, – влезла бабка.

– Так они ж стоят! – ляпнул я.

Старая клюшка хотела сказать еще что-то, скривилась, махнула рукой. – Ты все равно не поймешь.

Парень шуршал страницами, перечитывал документы, время шло.

Я молчал, разглядывал валявшийся на полу сенцов раскрытый переплёт с изодранным корешком, в беспорядке вывалившиеся из него и кое-как собранные в кучку листы, разбросанные там-сям обгорелые клочки бумажек с остатками нитей по краю, которым они когда-то были подшиты в книжку.

– Руттер исправить велено, – пояснила знахарка перехватив мой взгляд.

– Исправить? Такое? – поразился я и уверенно добавил: – Это невозможно!

– Так точно, – поддакнул «бас».

– Сынок, вы дедушке моему помогли и часики починили …

– Отчего бы и не помочь коли могу? Я ж по ремонту, механик, так-то и без меня справляются, но мало ли…

– Вот и я могу, – подхватила бабка. – Все-все-все листочки переберу, по порядку выстрою, разглажу, отчищу, картошечку сырую приложу, лимончиком капну да содой присыплю, пятнышка не останется, переплету наново, а где утрачено, буковка к буковке допишу по смыслу, точно в почерк подгадаю, что хочешь могу исправить, это я умею!

– Вы же понимаете, что корректировать чужие документы – это нарушение?! – строго сказал «бас».

– Я тихонечко! Приглашаю осторожно, исключительно по рекомендации и на добровольной основе! Никто не узнает.

– Ой, мать, брось! – встрял «ехидный». – Как вы людишек пользуете, и малаяхами барыжите наслышаны, теперь познакомились лично.

– Я людям добро делаю! – уперлась бабка.

– То, чем вы занимаетесь, незаконно! – не согласился «бас». Вы не объясняете пациентам сути лечения. Вносить записи в чужие Руттеры без ведома владельца, незаконно. Они же не дети. Нарушение».

«Чья бы корова мычала. Он сам в моем дневничке чиркал», – отчетливо шепнул мне на ухо голосок и пропал.

– Чья-бы корова мычала, – вдруг ни с того ни с сего повторил я.

– Вы о чём?

– А… э… Да ты же сам в чужом Руттере чиркал! Вот!

– Когда? Не было такого!

– Врешь! Профукал конфиденциальную информацию, никто тебя за язык не тянул, опомнился и давай девке в тетрадке малевать.

– Откуда вы знаете?

– Вспомнилось! – выкрутился я.

– Оба-на, а это залёт! – обрадовался следивший за беседой «ехидный». – И в Вахтенном журнале об этом нет записи!

– Да я, оно как-то, ей же во благо, – стал оправдываться «бас».

– Вот и я, сынок, во благо! – влезла бабка. – А ну как чего не задалось? С горем своим ко мне идут, сами, добровольно, жалуются на жизнь, просят судьбу поправить, а мне и не трудно, работаю. Тут лишнее выкинуть, там странички местами поменять, плохое скрыть, хорошее закладками пометить, набело переписать, кому от этого хуже? Всякое могу исправить.

– Всякое, значит, исправишь!? – с угрозой произнес закончивший изучать бумаги парень. – На шалости с бумажками насрать! Тоже мне нарушение, все кому не лень так делают. Эта сука ей не только Руттер, еще и судно изуродовала, чую палёным по воде несет‼!

– А ты чуйкий, братец!

– Бедная женщина, – прогудел «бас». – Пережить такое. – То-то смотрю, парусов не хватает, посудина странная, в воде сидит низко, крен заметен.

Парень сжал челюсти так, что на скулах заиграли желваки, глубоко вдохнул, выдохнул несколько раз, выровнял дыхание, холодно спросил: – Наверху повреждения отражаются?

– Нет, внизу порушено, много, наверх ничего не передалось, – ответила бабка. – И это не повреждения, а демонтаж.

– Демонтаж? – переспросил я, думал ослышался.

Старуха кивнула.

– Сказано прямо «Окончен демонтаж, да через боль, ну как смогла», – подтвердил «бас».

– Ты про стишки? Серьёзно? – удивился парень. Она за сестрой обезьянничает как ребёнок, вот и накропала глупостей. «Стой, веслами табань. Вернись. Швартуемся борт о борт…». Тьфу, – он скривился. – Я поэт, зовусь Незнайка, от меня вам балалайка. Вёслами табань! Какой-только чуши не понапишут ради красного словца.

– Э…, брат, погоди, – заговорил «ехидный», может быть это вовсе не фигура речи.

– Да ну тебя! Весла! Ей не пять лет, взрослая баба! На что должен быть похож корабль с вёслами?

– Я бы называл это ладьей, – выдал я.

– Он видит! Видит! – обрадовался «ехидный». – Не зря тренируем!

– Хрень он видит, кто же в наше время строит ладью?

– Будет ладья, – проговорила знахарка.

– Смотри кому брешешь, старая! Я вижу всё как есть и это… это…, – парень устремил взгляд за окно. – Это какое-то недоделанное корыто. Чёрное.

– Брат, изложено стихами: «Тушить не надо, брось, пусть всё сгорит дотла». Это копоть и следы пожара. За что же она её так отделала?

– Ладья аки лебедь белая по воде поплывет, паруса над волной крылами раскинуты, взмахни – полетит. То, что было – ошибка, всё пошло наперекосяк и не по плану, давно, требуется исправить, жилица сказала, – пояснила бабка.

– Исправить? Да она только ломать и горазда! – рассердился парень.

– Зато как! – обрадованно воскликнул «ехидный». Развалить судно, не утопив – еще та задача. Вот ты бы так смог?

– Смог!

– Но то ты, а то ж … Лет-то ей сколько? А старика как? Повылетало нахуй по кругу, а сам целехонький! Э… извини, мать, – стушевался говоривший.

– Брат, ты за языком следи, а эта падла… Насобачилась, понимаешь, проблемы через насилие решать! Мать, почему смолчала? Ты же все поняла! Или уйдешь в несознанку?

– Незнание закона не освобождает от ответственности, слыхал формулировочку? – неожиданно раздался каркающий старческий голос.

– Здравствуйте, Изольда Генриховна, – непроизвольно сказал я и заозирался, выискивая взглядом старую ведьму.

– А? – знахарка посмотрела на меня как на ненормального.

– Он шутит, присказка такая! – быстро проговорил «ехидный». – Прекращай как дурак с советником здороваться и нас позорить, – зашептал он мне на ухо уже тише.

– Каким еще советником? – зашептал в ответ я.

– Я вам после объясню, – так же шепотом вступил в беседу «бас». – Нет её тут.

– Как нет, когда вот же я слышал…

– А ну прекратите шушукаться! – оборвал нас парень. – А ты говори, не молчи, выкладывай как есть! От свидетеля до соучастника путь не долог! Незнание закона не освобождает от ответственности, слыхала формулировочку?

Бабка засуетилась, виновато развела руками: – Жилица объявилась, израненная, гарью пахнет. Мне свой Руттер отдала. Я повреждения узрела, спускать подобное нельзя, за такое наказание полагается, выяснять стала, что да как, она в слезы, рыдала, умоляла никому не говорить и ничего не предпринимать, ей было очень больно, но прошло. Беспокоиться не надо, уже идёт реконструкция.

Современное слово в устах старой клюшки резануло слух.

– Реконструкция? – переспросил я. – Это что еще такое?

– «Держи по реконструкции комплект документации. Исполнишь буква в букву, будут трансформации», подхватил «бас». – Вот тут записано.

– Ты-таки настаиваешь эти вирши понимать дословно? – в голосе парня послышались сомнения. – Развалила ей лоханку и предлагает надеяться, что всё наладится само собой?

– Тяжелые разрушения устранять, рука должна быть набита, – выступил ехидный тенор. – Дамочка наверняка не умеет ни хрена, к тому же это очень э…., – он щелкнул пальцами подбирая подходящее слово, – энергозатратно.

– «Во мне ревёт, бушует пламя, хлещет через край. Оно твое!» – процитировал «бас» очередной отрывок стиха.

– Чушь! – высказался парень. – Даже ремонт корабля дается тяжело, на реконструкцию нужна уйма энергии и передать её невозможно!

– Брат, похоже сопля ушастая может то, чего не умеем мы, – заметил «ехидный». – Ведь не умеем?

– Даже не слышал о подобном, – признал парень. – Может быть это действует только между родственниками?

– «Привет, родня – вода на киселе» – тут же выдал подсказку «бас». – Она – дальняя родня. Родство признано. Факт.

– А вот и не сходится, – возразил парень. – Чего молчишь? Кто тут у нас спец по ремонту?

Ответить я ничего не успел, как заговорил «ехидный».

– Сама восстановить как было со временем она может, но получится такой же плавучий гроб, «ладья» ущербная, корявая потому, что у нее испорчен оригинальный комплект бумаг, наверняка последствия полученной давно травмы. Она под атаку попала, с тех пор, как сказано, всё пошло наперекосяк.

Говоривший сделал паузу, подумал и продолжил.

– Для реконструкции надо капитально перелопачивать, переделывать чертежи, проекты, очень много работы. Если они – родня, то у этой семейки корабли мы видели, вряд ли для родственницы они какую баржу толстожопую замыслили. Еще сложность видится, переделать судно один в один по образцу другого невозможно и разобрать под ноль тоже, значит надо вписывать новое в остатки старого, объединять в единое целое и иметь на руках все комплекты документации. Если сыщется ремонтник-технарь наивысшей пробы, да еще рука чтоб набита, то попробовать можно и то не факт.

Главный обвел нас взглядом и заключил: – Значит тупик?

– Угу.

– Да.

Кивнул и я.

– Саша, Саша, – прошелестело на ухо. Потянуло влажностью, носа коснулся аромат мыла и детского шампуня. – В моей скляночке тоже обычная водичка, да? Я не в обиде, раз помогает, – повторился едва уловимый шепот.

Я вздрогнул. Неудержимо захотелось оглянуться.

– Тс-с-с! Они заметят!

– Зайка?! Как ты тут оказалась? – стараясь не шевелить губами прошептал я.

– Тише. Не называй меня так, я только для нее Зайка, не оборачивайся! Мы с Викой поедем в Питер, она не знает, есть особняк на острове…

– Ты что тут…?

– Тише! Ольга свой Руттер отдать обещала, там, в больнице. Потом передумала, мне базовые чертежи и бумаги подарила, целых три папки, которые попроще. Я вон ему их показывала, а он меня дурой обозвал, ехидничал, исправления вносил, помнишь?

– Ты и есть дура, – прошептал «ехидный». – Говори тише, спалишься.

– Ты мне помог, но если будешь обзываться, то я …

– Не тяни резину, дура! Выкладывай, что там у тебя!

– Да заткнись ты! – зашипел и я, – а ты говори!

Боясь пропустить хоть слово в исчезающем на грани слышимости шепоте, я напряг слух.

– Остальные документы она себе оставила, но зачем? Её корабль утонул, а к новому будет свой комплект, изначальный, по улучшенному проекту. Она у них по ремонту и не всё сказала…

Запах шампуня пропал.

– Ну? Чего застыл? – зашептал мне на ухо «ехидный». Давай!

– Оставьте его, – зашептал «бас». – Он растерялся, говорите сами.

Я потрясенно молчал, вдыхая остатки аромата, ощущал как на плече лопаются пузырьки мыльной пены, в голове крутился вихрь мыслей.

– Знаешь, брат, по документации тут похоже такое дело, – начал «ехидный». – Старшая внучка в ремонте была мастерица, после боёв повреждения устраняла, она всю работу и провернула, по-родственному. На базе бумаг этого ковена что-то новое сварганила.

– Ого, думаешь такое возможно?

– Сам знаешь, я никогда не пробовал, но да, в принципе представляю, как это можно организовать.

– Мать, проект сюда, изучать буду! – спросил парень.

– Там, – старуха мотнула головой в сторону окна. – У меня больше ничего нет.

– Даже не думай, брат, это её бумаги, – предостерёг «тенор». – Не трожь, не наш стиль. И точка!